среда, 24 августа 2016 г.

По следам "Некрасивой девочки": рецепция стихотворения Н.А. Заболоцкого в творчестве Л.С. Петрушевской (рассказ "Как ангел")

Популярность и сила литературного влияния стихотворения Н.А. Заболоцкого «Некрасивая девочка» (1955) колоссальны. Причем эти свойства произведения распространяются и на литературную элиту, поэтов и серьезных писателей (отчасти об этом пишет, например, Т. Бек [1, с. 195]), и, так сказать, на «широкие массы», включающие ряды графоманов, погруженных в нравственные искания подростков, которые размещают текст стихотворения на своих страницах в социальных сетях, и просто неведомых «анонимусов», множащих «Некрасивую девочку» на интернет-форумах и оживленно обсуждающих ее здесь (на это указывает, в частности, И. Лощилов [8, с. 46]).

Образ «бедной дурнушки» с «младенческой грацией души», обрамленный в короткий, но чрезвычайный по глубине морального воздействия и художественной красоте лирический сюжет, без натяжки может быть поставлен в один ряд с такими вечными нравственно-эстетическими образами-символами мировой литературы и культуры, как пушкинские Моцарт и Сальери, Квазимодо Виктора Гюго или даже мифический Прометей.
Прозаическая «Некрасивая девочка» Людмилы Петрушевской
Чтобы убедиться в том, что героини рассказа и стихотворения похожи, и в том, что в светлом поле сознания писательницы во время создания рассказа было произведение Заболоцкого, достаточно взглянуть на два портрета.
«Некрасивая девочка»:
Среди других играющих детей,
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Коленки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы…
Ангелина («Как ангел»):
«она…требовала завязать ей пышный бант на макушке, распускала свои волосенки, жидкие и спутанные, как пух и перья из подушки (она не выносила расчесываться), и… хорошенько красила  рот красным цветом, веки синим, брови черным – у нее для этого стояла коробка с гримом, кто-то из родни подарил, видя, как ребенок кидается на губную помаду и красит рот и щеки до ушей […].
К тридцати годам, она носила  сильнейшие очки, многослойные, как фары, а передние восемь зубов она потеряла, не желая ходить к врачам, да и зубки с детства были слабенькие, плохие» (курсив мой. – Автор). Неаккуратные волосы, плохие зубы, рот до ушей… разница лишь в возрасте.
В рассказе «Как ангел» некрасивая девочка, которая у Петрушевской ко всему еще и умственно отсталая (видимо, здесь изображена страдающая олигофренией), становится взрослой: «она созрела в крепкую, мощную, буйную женщину». Писательница беспощадно, со свойственной ей «нелюбовью к своим героям» [10] наградила свою героиню всем, что противоположно «младенческой грации души»: Ангелина крупная, грубая, неуклюжая. Она изображена в экспрессивной гротескной манере: «толстая тупая морда клыками наружу», клоунский грим.
По-разному видится и внутренняя жизнь героинь: вместо «чужой радости», которая «как своя томит» «и вон и сердца рвется», «обостренное чувство справедливости» и неудержимое требование  своей «доли на празднике жизни», которое сформировалось у героини рассказа еще в детстве. У Заболоцкого яркое выявление внутреннего мира героини – это переполняющая ее радостная погоня за чужими велосипедами, исполненная «счастьем бытия».  У Петрушевской  иначе: «Ангелину было не укротить, она требовала и себе тоже мороженного, тоже автомат, как у трехлетнего, требовала прямо на месте… адресуясь к самим детям и к их родителям, которые угощали своих потомков, кто чем, выносили им во двор новый велосипед, баловали их, а Ангелина тут как тут и тоже требует, а мне?».
Но противопоставленность образов некрасивой девочки Заболоцкого и Ангелины особенная, ведь героиня Петрушевской «там, внутри, осталась все той же маленькой слепенькой девочкой», хрупкой и нравственно чистой хотя бы в силу своего слабоумия. Автор не случайно вспоминает евангельское «блаженны нищие духом» («От Матфея», гл. 5, ст.3): «Она идет против всего человечества, вольная и свободная, свирепая, нищая духом, про которых ведь сказано, что их будет царствие небесное…».
В рассказе «Как ангел» предчувствия лирического героя стихотворения Заболоцкого («и не хочу я думать, наблюдая, что будет день, когда она рыдая…») сбылись  наихудшим образом, и стараниями Людмилы Петрушевской воплотились в реальный кошмар[1]. Читатель видит с ужасом, что чистый пламень, который с не меньшей силой, чем в стихотворении Заболоцкого, горит в глубине Ангелины, способен жечь все и всех, в том числе и саму героиню. Но «тяжкий камень» в художественной логике рассказа все же будет перетоплен, однако происходит это не так, как в классическом стихотворении.
В «Некрасивой девочке» все внутреннее как в любом лирическом произведении, и, по существу, важно созерцательное состояние лирического субъекта, а не перипетии сюжета или даже характер героини (хоть они  и позволяют раскрыть особенности этого поэтического состояния). Главное событие происходит не в душе девочки, а в воображении лирического «я», точнее, в созерцании творца, который в нарастающей музыкальности финала с такой мощью пропевает победоносный гимн красоте, нравственной, в первую очередь, но и любой вообще красоте. Этот «чистый пламень», который автор вдохнул в свою героиню, при этом сам по себе как бы является вместилищем авторского миросозерцания. Творец оказывается способен перетопить камень, обжечь свою глину, сотворяя прекрасного человека, утверждая веру в человека.
А говоря «нечем ей прельстить воображенье», в некотором смысле лирический герой (а вместе с ним и автор), конечно, кокетничает. Обаяние некрасивой девочки просто неотразимо. Об этом пишет М. Эпштейн: «Обаятельно же такое спонтанное движение, которое раскрывает потенциальность и метаморфозы души. На эту тему есть известное стихотворение Н. Заболоцкого «Некрасивая девочка»… Здесь каждое слово указывает на признаки обаяния: «младенческая», «грация», «душа», «движенье»… Это и есть «огонь, мерцающий в сосуде» [12].
Рассуждая о свойствах таланта Пабло Пикассо (эссе «Пикассо уходит от погони»), Людмила Петрушевская выразила своеобразное недоверие к нему как к художнику, претендующему на подлинное творчество, отметила, что не во всех своих работах живописец одинаково убедителен: «Девочка на шаре» – это какая-то «красотуля» [11, с. 318]. Думается, эту характеристику – «красотуля», – или нечто подобное, Петрушевская могла бы адресовать и героине Заболоцкого.
В прозаической «Некрасивой девочке», в рассказе «Как ангел» художественная действительность построена по-другому – она не может быть полностью вовлечена во внутреннюю жизнь созерцателя. Грубо вторгающийся реальный мир, мир, в котором живут другие, более жесток и безнадежен, чем в стихотворении. Да и сама героиня реагирует на него острее, отчаяннее. Это мир беспощадный и многоголосый – «романный» мир короткого рассказа. Таким образом, на своеобразии изображения героини и целостном смысле произведений сказывается не только характерная мрачность художественного мира Петрушевской в общем, но и смена литературного жанра и рода.
У Заболоцкого вторжение внешнего мира во внутренний, исполненный гармонии и как бы автономный мир девочки, весьма деликатно, даже интеллигентно (хотя и этого хватает для ужаса):
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка…
Эта формулировка «бедная дурнушка» принадлежит не только созерцающему и рассуждающему субъекту, но и воображаемому персонажу художественной действительности стихотворения, который мог бы со стороны так сказать о девочке, сказать потихоньку кому-то другому, жалея девочку, но и отличая ее от других «нормальных»[2]. В этой реплике девочка видит себя чужими глазами и перед прекрасным миром возникает угроза, которая преодолевается ее внутренней силой, исходящей из самого созерцания лирического субъекта.
В героине рассказа Петрушевской эта сила как бы не может быть до конца упорядочена, гармонизирована, это стихия, хаос, «романная разноголосица». Инстинктивное чувство добра, справедливости и любви обращается в бунт против миропорядка, где допускается такое положение вещей. Ангелина рвется на улицу, к другим, «надеясь понравиться миру», жаждая восстановить разрушенный младенческий образ мира,  утраченную гармонию детского мировосприятия: «…Ангелина упорно тащит мать на люди, в магазины, в толпу, может быть, надеясь, что ее снова возьмут на руки и будут передавать друг другу как любимое дитя…». В гостях она чувствует «ложь всеобщей якобы любви до определенного часа – на улице же ей никто не врал, все откровенно глазели или смеялись в лицо… вот это и была свобода, и она, видимо, рвалась на улицу как в театр, где от души исполняла роль городского пугала».
И когда начинает казаться, что страдания героини непреодолимы, ее фигура начинает отступать на второй план, а на первом все явственнее проступает еще одно невинно страдающее существо – мать, «немолодая», «некрасивая», заботящаяся о дочери, несущая на себе все тяготы ухода за ней.
Образ ангела (точнее, ангелоподобия), соотносимый на протяжении рассказа с Ангелиной, – отсюда и сравнения ее самой с птенцом, ее волос с пухом – в финале переносится на ее мать. Героиня предстает ангелом-хранителем, причем очень похожим на саму Ангелину: «Мать караулила момент и снимала с Ангелины обувь, накрывала несчастную одеялом, а у самой тоже не было сил раздеться окончательно, она бывало так и задремывала, сидя за столом при полном свете, с глазами, полными слез, похожая на свою дочь, т.е. без зубов, почти без волос, но закаленная как в огненной печи… Днем и ночью ее глодал один вопрос: за что ей это?». И на лице Ангелины мы видим те же слезы «о несправедливости, о неверии».  В рассказе матери дается характеристика «кроткая». В том же Евангелии от Матфея читаем: «блаженны кроткие». В этом священном блаженстве мать и дочь подобны.
В этом кажущемся обреченным на погибель существовании (ср. название сборника, куда помещен рассказ, «Непогибшая жизнь»), в усилии жизни, которое делает мать, выявляется огромный заряд добра в человеке. В мучительном (фактически мученическом) житейском сопротивлении героя беспощадной воле создателя есть попытка «перетопить» тот «самый тяжкий камень». Пусть не в одиночку, как у Заболоцкого, но хотя бы разделив страдания близкого.
Глубина этого безвинного страдания усиливается к финалу – ангельским предстает уже все семейство: дочь, отец, мать. Но не станем приписывать героям какое-то избранничество: у Петрушевской «границы различия между ангелами и людьми настолько размыты, что возникает искушение поставить полный знак равенства…» [7, с. 205]. Да и самому автору-повествователю не станем придавать черты какой бы то ни было сентиментальности: он не оставляет своим героям никакого шанса, смеясь даже над нелепой надеждой умереть, как в народной сказке, – в одни день: «Она (мать. – Автор) надеется – смешно сказать – что они умрут как-нибудь все вместе». А раз «умерли в один день», значит – и «жили долго и счастливо», а на это писательница едва ли пойдет. В этом «смешно сказать» – вся Петрушевская: здесь содержится какой-то эквивалент пушкинского «нет правды на земле, но правды нет и выше». Ну, не даст писательница умереть своим героям в один день! Слава богу, что это остается уже за пределами повествования.
В финале, в последнем выявлении авторской беспощадности, в окончательном уничтожении своих героев парадоксально проявляется художественное завершение рассказа. Здесь соединяются какой-то экзистенциальный сарказм над самим существованием и беглость бытовой сплетни, совпадают странный житейский всепримиряющий цинизм постороннего наблюдателя, через взгляд которого, однако, просвечивает эстетическое видение художника, и отблеск мениппеи (смеха в ситуации смерти, смехового ее преодоления).
М. Васильева прямо называет авторскую позицию, выявляемую в прозе Петрушевской, «независимой наблюдательностью» [3, с. 217]. Об этом пишет и О. Лебедушкина: «… автор равен сверхчуткому улавливающе-записывающему устройству, способному разложить на голоса тишину эфира; и только в этом его автора роль» [7, с. 201]. Такая отстраненность то ли медиума, то ли зрителя, но никак не участника «драмы существования», ощущается и в финале рассказа. Это ощущение распространяется и на «вечного соучастника автора – читателя» [3, с. 217], но этим чувством произведение не исчерпывается.
Главное, – и в этом парадокс – что через все это к читателю после прочтения приходит удивительное чувство, как говорится, «оседающее в сухом остатке»: не надежды на иную жизнь, не освобождения (как в пушкинском «Анчаре»), не катарсического «очищения от аффектов» (как в греческих трагедиях), не слезы благодарности великому художнику слова или учителю жизни, но чувство хорошо прогретого сердечного мотора, готового сострадать и быть лучше. И разве не в этом конечная миссия искусства – чудесным образом делать человека лучше?
Функцию равнодушного наблюдателя выполняет повествователь, такой же созданный автором субъект видения и речи, как и внимающий ему тоже, кажется, совершенно толстокожий, «непробивной», как сейчас говорят, имплицитный читатель.  Но на этого внутритекстового «черствяка» реагирует читатель реальный, в котором вдруг оказывается есть что-то лучшее. И, может быть, именно на это и сделана ставка Петрушевской как художника.
«Часто приходится повторять:  человек смотрит в книгу, как в зеркало. Видит там себя. И интересно: один видит в тексте добро и плачет, а другой видит тьму и злится… На основании одних и тех же слов!» – утверждает сама Людмила Петрушевская [11, с. 328]. Все же писательница любит своих героев и верит в своих читателей, способных плакать.
Сама же она читатель очень вдумчивый и придирчивый, сумевший вычитать в классическом стихотворении Заболоцкого свои авторские смыслы, не разрушающие «Некрасивой девочки», но органичные и для ее собственной художественной вселенной.
 [1]  В статье «Скелеты из соседнего подъезда: почему Людмила Петрушевская так не любит своих героев» Т. Морозова предлагает остроумную характеристику отношения автора к своим героям в творчестве писательницы: «Сам волшебник женщин не любил (так же, как и мужчин), он уважал только слабых стариков, старушек и больных детей, несмотря на их капризы и скверные характеры («Новые приключения Елены Прекрасной»)». Так ведь это автор о себе!.. Волшебница, которая не любит мужчин и женщин (стариков и детей тоже не любит, но жалеет – с оговорками). Волшебница, которая не любит людей. Как называет таких волшебниц русский фольклор, мы прекрасно знаем Правильно – Людмила Петрушевская» [10, с. 10].
[2] Подобные явления в лирике автор системно-субъектной теории анализа стихотворения Б.О. Корман объяснял вторжением кругозора и речи персонажа в пространство авторского кругозора [5], происходящее в реалистической и постреалистической лирике. Литературовед связывал это с понятием «многоголосья», которое он подробно описал, прежде всего, на примере поэзии Н.А. Некрасова.
Цитированная литература
1.     Бек Т. Николай Заболоцкий: далее везде / Татьяна Бек // Знамя. – 2003. - № 11. – С. 194 – 204.
2.     Бессонов А.Э. Красивые женщины / Антон Эдуардович Бессонов: [электронный ресурс]. – Режим доступа: timtaler.su/blog/krasivye-zhenschiny-ukraina-g-gorlovka-donetskoi-oblasti.html.
3.     Васильева М. Так сложилось: [две попытки прочтения Людмилы Петрушевской] / Мария Васильева // Дружба народов. – М., 1998. – № 4. – С. 208 – 217.
4.      Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum / перевод Я. Свирского; под ред. А. Толстого. – Екатеринбург, 1998. – 480 с.
5.     Корман Б. О. Избранные труды. Теория литературы / Борис Ошерович Корман; [ред.-сост. Е. А. Подшивалова, Н. А. Ремизова, Д. И. Черашняя, В. И. Чулков]. – Ижевск, 2006. – 552 с.
6.     Куралех А. Быт и бытие в прозе Людмилы Петрушевской / Алексей Куралех // Литературное обозрение. – 1993. – № 5. – С. 63 – 67.
7.     Лебедушкина О. Книга царств и возможностей: [две попытки прочтения Людмилы Петрушевской] / Ольга Лебедушкина // Дружба народов. – М., 1998. – № 4. – С. 199 – 207.
8.     Лощилов И.Е. «Некрасивая девочка» Н.А. Заболоцкого: функция лексической цитаты / Игорь Евгениевич Лощилов // Русский язык в школе. – 2008. № 3. – С. 46 – 51.
9.     Миннуллин О.Р. Сравнительный анализ стихотворений «Некрасивая девочка» Николая Заболоцкого и «Красивые женщины» Антона Бессонова / Олег Рамильевич Миннуллин: [электронный ресурс]. – Режим доступа: papulia.blogspot.com/2011/04/blog-post.html.
10.         Морозова Т. Скелеты из соседнего подъезда: почему Людмила Петрушевская так не любит своих героев / Татьяна Морозова // Литературная газета. – 1998. – № 36. – С. 10.
11.         Петрушевская Л.С. Девятый том / Людмила Стефановна Петрушевская. – М., 2003. – 336 с.
12.         Эпштейн М.Н. Тайна обаяния / Михаил Наумович Эпштейн // Звезда. – 2014. – № 6. – Режим доступа: magazines.russ.ru/zvezda/2014/6/ept.html

Комментариев нет:

Отправить комментарий