Популярность и сила
литературного влияния стихотворения Н.А. Заболоцкого «Некрасивая девочка»
(1955) колоссальны. Причем эти свойства произведения распространяются и на
литературную элиту, поэтов и серьезных писателей (отчасти об этом пишет,
например, Т. Бек [1, с. 195]), и, так сказать, на «широкие массы»,
включающие ряды графоманов, погруженных в нравственные искания подростков,
которые размещают текст стихотворения на своих страницах в социальных сетях, и
просто неведомых «анонимусов», множащих «Некрасивую девочку» на
интернет-форумах и оживленно обсуждающих ее здесь (на это указывает, в
частности, И. Лощилов [8, с. 46]).
Образ «бедной дурнушки» с
«младенческой грацией души», обрамленный в короткий, но чрезвычайный по глубине
морального воздействия и художественной красоте лирический сюжет, без натяжки
может быть поставлен в один ряд с такими вечными нравственно-эстетическими
образами-символами мировой литературы и культуры, как пушкинские Моцарт и
Сальери, Квазимодо Виктора Гюго или даже мифический Прометей.
Прозаическая «Некрасивая девочка» Людмилы Петрушевской
Чтобы убедиться в том,
что героини рассказа и стихотворения похожи, и в том, что в светлом поле
сознания писательницы во время создания рассказа было произведение Заболоцкого,
достаточно взглянуть на два портрета.
«Некрасивая девочка»:
Среди других играющих
детей,
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая
рубашонка,
Коленки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен,
зубки кривы,
Черты лица остры и
некрасивы…
Ангелина («Как ангел»):
«она…требовала завязать
ей пышный бант на макушке, распускала свои волосенки,
жидкие и спутанные, как пух и перья из подушки (она не выносила
расчесываться), и… хорошенько красила рот
красным цветом, веки синим, брови черным – у нее для этого стояла коробка с
гримом, кто-то из родни подарил, видя, как ребенок кидается на губную помаду и
красит рот и щеки до ушей […].
К тридцати годам, она
носила сильнейшие очки, многослойные,
как фары, а передние восемь зубов она
потеряла, не желая ходить к врачам, да и зубки с детства были слабенькие,
плохие» (курсив мой. – Автор). Неаккуратные волосы, плохие зубы, рот до
ушей… разница лишь в возрасте.
В рассказе «Как ангел»
некрасивая девочка, которая у Петрушевской ко всему еще и умственно отсталая
(видимо, здесь изображена страдающая олигофренией), становится взрослой: «она созрела в крепкую, мощную, буйную
женщину». Писательница беспощадно, со свойственной ей «нелюбовью к своим
героям» [10] наградила свою героиню всем, что противоположно «младенческой
грации души»: Ангелина крупная, грубая, неуклюжая. Она изображена в
экспрессивной гротескной манере: «толстая тупая морда клыками наружу»,
клоунский грим.
По-разному видится и
внутренняя жизнь героинь: вместо «чужой радости», которая «как своя томит» «и
вон и сердца рвется», «обостренное чувство справедливости» и неудержимое
требование своей «доли на празднике
жизни», которое сформировалось у героини рассказа еще в детстве. У Заболоцкого
яркое выявление внутреннего мира героини – это переполняющая ее радостная
погоня за чужими велосипедами, исполненная «счастьем бытия». У Петрушевской иначе: «Ангелину было не укротить, она
требовала и себе тоже мороженного, тоже автомат, как у трехлетнего, требовала
прямо на месте… адресуясь к самим детям и к их родителям, которые угощали своих
потомков, кто чем, выносили им во двор новый велосипед, баловали их, а Ангелина тут как тут и тоже требует, а
мне?».
Но противопоставленность
образов некрасивой девочки Заболоцкого и Ангелины особенная, ведь героиня
Петрушевской «там, внутри, осталась все той же маленькой слепенькой девочкой»,
хрупкой и нравственно чистой хотя бы в силу своего слабоумия. Автор не случайно
вспоминает евангельское «блаженны нищие духом» («От Матфея», гл. 5, ст.3): «Она
идет против всего человечества, вольная и свободная, свирепая, нищая духом, про
которых ведь сказано, что их будет царствие небесное…».
В рассказе «Как ангел»
предчувствия лирического героя стихотворения Заболоцкого («и не хочу я думать,
наблюдая, что будет день, когда она рыдая…») сбылись наихудшим образом, и стараниями Людмилы
Петрушевской воплотились в реальный кошмар[1].
Читатель видит с ужасом, что чистый пламень, который с не меньшей силой, чем в
стихотворении Заболоцкого, горит в глубине Ангелины, способен жечь все и всех,
в том числе и саму героиню. Но «тяжкий камень» в художественной логике рассказа
все же будет перетоплен, однако происходит это не так, как в классическом
стихотворении.
В «Некрасивой девочке»
все внутреннее как в любом лирическом произведении, и, по существу, важно
созерцательное состояние лирического субъекта, а не перипетии сюжета или даже
характер героини (хоть они и позволяют
раскрыть особенности этого поэтического состояния). Главное событие происходит
не в душе девочки, а в воображении лирического «я», точнее, в созерцании творца,
который в нарастающей музыкальности финала с такой мощью пропевает победоносный
гимн красоте, нравственной, в первую очередь, но и любой вообще красоте. Этот
«чистый пламень», который автор вдохнул в свою героиню, при этом сам по себе
как бы является вместилищем авторского миросозерцания. Творец оказывается
способен перетопить камень, обжечь свою глину, сотворяя прекрасного человека,
утверждая веру в человека.
А говоря «нечем ей
прельстить воображенье», в некотором смысле лирический герой (а вместе с ним и
автор), конечно, кокетничает. Обаяние некрасивой девочки просто неотразимо. Об
этом пишет М. Эпштейн: «Обаятельно
же такое спонтанное движение, которое раскрывает потенциальность и метаморфозы
души. На эту тему есть известное стихотворение Н. Заболоцкого «Некрасивая
девочка»… Здесь каждое слово указывает на признаки обаяния: «младенческая»,
«грация», «душа», «движенье»… Это и есть «огонь, мерцающий в сосуде» [12].
Рассуждая о свойствах
таланта Пабло Пикассо (эссе «Пикассо уходит от погони»), Людмила Петрушевская
выразила своеобразное недоверие к нему как к художнику, претендующему на
подлинное творчество, отметила, что не во всех своих работах живописец
одинаково убедителен: «Девочка на шаре» – это какая-то
«красотуля» [11, с. 318]. Думается, эту характеристику – «красотуля», – или нечто
подобное, Петрушевская могла бы адресовать и героине Заболоцкого.
В прозаической
«Некрасивой девочке», в рассказе «Как ангел» художественная действительность
построена по-другому – она не может быть полностью вовлечена во внутреннюю
жизнь созерцателя. Грубо вторгающийся реальный мир, мир, в котором живут
другие, более жесток и безнадежен, чем в стихотворении. Да и сама героиня
реагирует на него острее, отчаяннее. Это мир беспощадный и многоголосый –
«романный» мир короткого рассказа. Таким образом, на своеобразии изображения
героини и целостном смысле произведений сказывается не только характерная
мрачность художественного мира Петрушевской в общем, но и смена литературного
жанра и рода.
У Заболоцкого вторжение
внешнего мира во внутренний, исполненный гармонии и как бы автономный мир
девочки, весьма деликатно, даже интеллигентно (хотя и этого хватает для ужаса):
Увидит с ужасом, что
посреди подруг
Она всего лишь бедная
дурнушка…
Эта формулировка «бедная
дурнушка» принадлежит не только созерцающему и рассуждающему субъекту, но и
воображаемому персонажу художественной действительности стихотворения, который
мог бы со стороны так сказать о девочке, сказать потихоньку кому-то другому,
жалея девочку, но и отличая ее от других «нормальных»[2]. В
этой реплике девочка видит себя чужими глазами и перед прекрасным миром
возникает угроза, которая преодолевается ее внутренней силой, исходящей из
самого созерцания лирического субъекта.
В героине рассказа
Петрушевской эта сила как бы не может быть до конца упорядочена,
гармонизирована, это стихия, хаос, «романная разноголосица». Инстинктивное
чувство добра, справедливости и любви обращается в бунт против миропорядка, где
допускается такое положение вещей. Ангелина рвется на улицу, к другим, «надеясь
понравиться миру», жаждая восстановить разрушенный младенческий образ
мира, утраченную гармонию детского
мировосприятия: «…Ангелина упорно тащит мать на люди, в магазины, в толпу,
может быть, надеясь, что ее снова возьмут на руки и будут передавать друг другу
как любимое дитя…». В гостях она чувствует «ложь всеобщей якобы любви до
определенного часа – на улице же ей никто не врал, все откровенно глазели или
смеялись в лицо… вот это и была свобода, и она, видимо, рвалась на улицу как в
театр, где от души исполняла роль городского пугала».
И когда начинает
казаться, что страдания героини непреодолимы, ее фигура начинает отступать на
второй план, а на первом все явственнее проступает еще одно невинно страдающее
существо – мать, «немолодая», «некрасивая», заботящаяся о дочери, несущая на
себе все тяготы ухода за ней.
Образ ангела (точнее,
ангелоподобия), соотносимый на протяжении рассказа с Ангелиной, – отсюда и
сравнения ее самой с птенцом, ее волос с пухом – в финале переносится на ее
мать. Героиня предстает ангелом-хранителем, причем очень похожим на саму
Ангелину: «Мать караулила момент и снимала с Ангелины обувь, накрывала
несчастную одеялом, а у самой тоже не было сил раздеться окончательно, она
бывало так и задремывала, сидя за столом при полном свете, с глазами, полными
слез, похожая на свою дочь, т.е. без зубов, почти без волос, но закаленная как
в огненной печи… Днем и ночью ее глодал один вопрос: за что ей это?». И на лице
Ангелины мы видим те же слезы «о несправедливости, о неверии». В рассказе матери дается характеристика
«кроткая». В том же Евангелии от Матфея читаем: «блаженны кроткие». В этом священном
блаженстве мать и дочь подобны.
В этом кажущемся обреченным
на погибель существовании (ср. название сборника, куда помещен рассказ,
«Непогибшая жизнь»), в усилии жизни, которое делает мать, выявляется огромный
заряд добра в человеке. В мучительном (фактически мученическом) житейском
сопротивлении героя беспощадной воле создателя есть попытка «перетопить» тот
«самый тяжкий камень». Пусть не в одиночку, как у Заболоцкого, но хотя бы
разделив страдания близкого.
Глубина этого безвинного
страдания усиливается к финалу – ангельским предстает уже все семейство: дочь,
отец, мать. Но не станем приписывать героям какое-то избранничество: у Петрушевской
«границы различия между ангелами и людьми
настолько размыты, что возникает искушение поставить полный знак равенства…» [7,
с. 205]. Да и самому
автору-повествователю не станем придавать черты какой бы то ни было
сентиментальности: он не оставляет своим героям никакого шанса, смеясь даже над
нелепой надеждой умереть, как в народной сказке, – в одни день: «Она (мать. –
Автор) надеется – смешно сказать – что они умрут как-нибудь все вместе». А раз
«умерли в один день», значит – и «жили долго и счастливо», а на это
писательница едва ли пойдет. В этом «смешно сказать» – вся Петрушевская: здесь содержится
какой-то эквивалент пушкинского «нет правды на земле, но правды нет и выше».
Ну, не даст писательница умереть своим героям в один день! Слава богу, что это
остается уже за пределами повествования.
В финале, в последнем
выявлении авторской беспощадности, в окончательном уничтожении своих героев
парадоксально проявляется художественное завершение рассказа. Здесь соединяются
какой-то экзистенциальный сарказм над самим существованием и беглость бытовой
сплетни, совпадают странный житейский всепримиряющий цинизм постороннего наблюдателя,
через взгляд которого, однако, просвечивает эстетическое видение художника, и
отблеск мениппеи (смеха в ситуации смерти, смехового ее преодоления).
М. Васильева прямо
называет авторскую позицию, выявляемую в прозе Петрушевской, «независимой
наблюдательностью» [3, с. 217]. Об этом пишет и О. Лебедушкина: «… автор
равен сверхчуткому улавливающе-записывающему устройству, способному разложить
на голоса тишину эфира; и только в этом его автора роль» [7, с. 201]. Такая
отстраненность то ли медиума, то ли зрителя, но никак не участника «драмы
существования», ощущается и в финале рассказа. Это ощущение распространяется и
на «вечного соучастника автора – читателя» [3, с. 217], но этим чувством
произведение не исчерпывается.
Главное, – и в этом
парадокс – что через все это к читателю после прочтения приходит удивительное
чувство, как говорится, «оседающее в сухом остатке»: не надежды на иную жизнь,
не освобождения (как в пушкинском «Анчаре»), не катарсического «очищения от
аффектов» (как в греческих трагедиях), не слезы благодарности великому
художнику слова или учителю жизни, но чувство хорошо прогретого сердечного
мотора, готового сострадать и быть лучше. И разве не в этом конечная миссия
искусства – чудесным образом делать человека лучше?
Функцию равнодушного
наблюдателя выполняет повествователь, такой же созданный автором субъект
видения и речи, как и внимающий ему тоже, кажется, совершенно толстокожий,
«непробивной», как сейчас говорят, имплицитный читатель. Но на этого внутритекстового «черствяка»
реагирует читатель реальный, в котором вдруг оказывается есть что-то лучшее. И,
может быть, именно на это и сделана ставка Петрушевской как художника.
«Часто приходится
повторять: человек смотрит в книгу, как
в зеркало. Видит там себя. И интересно: один видит в тексте добро и плачет, а
другой видит тьму и злится… На основании одних и тех же слов!» – утверждает
сама Людмила Петрушевская [11, с. 328]. Все же писательница любит своих героев
и верит в своих читателей, способных плакать.
Сама же она читатель
очень вдумчивый и придирчивый, сумевший вычитать в классическом стихотворении
Заболоцкого свои авторские смыслы, не разрушающие «Некрасивой девочки», но
органичные и для ее собственной художественной вселенной.
[1] В статье «Скелеты из соседнего подъезда: почему Людмила Петрушевская
так не любит своих героев» Т. Морозова предлагает остроумную характеристику
отношения автора к своим героям в творчестве писательницы: «Сам волшебник
женщин не любил (так же, как и мужчин), он уважал только слабых стариков,
старушек и больных детей, несмотря на их капризы и скверные характеры («Новые
приключения Елены Прекрасной»)». Так ведь это автор о себе!.. Волшебница,
которая не любит мужчин и женщин (стариков и детей тоже не любит, но жалеет – с
оговорками). Волшебница, которая не любит людей. Как называет таких волшебниц
русский фольклор, мы прекрасно знаем Правильно – Людмила Петрушевская» [10, с.
10].
[2] Подобные явления в
лирике автор системно-субъектной теории анализа стихотворения Б.О. Корман
объяснял вторжением кругозора и речи персонажа в пространство авторского
кругозора [5], происходящее в реалистической и постреалистической
лирике. Литературовед связывал это с понятием «многоголосья», которое он
подробно описал, прежде всего, на примере поэзии Н.А. Некрасова.
Цитированная литература
1.
Бек Т. Николай Заболоцкий: далее везде / Татьяна Бек //
Знамя. – 2003. - № 11. – С. 194 – 204.
2.
Бессонов А.Э. Красивые
женщины / Антон Эдуардович Бессонов: [электронный ресурс]. – Режим доступа: timtaler.su/blog/krasivye-zhenschiny-ukraina-g-gorlovka-donetskoi-oblasti.html.
3.
Васильева М. Так сложилось: [две попытки прочтения Людмилы
Петрушевской] / Мария Васильева // Дружба народов. – М., 1998. – № 4. – С. 208
– 217.
4.
Делез Ж. Логика
смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum / перевод Я. Свирского; под ред.
А. Толстого. – Екатеринбург, 1998. – 480 с.
5.
Корман Б. О. Избранные труды. Теория литературы /
Борис Ошерович Корман; [ред.-сост. Е. А. Подшивалова,
Н. А. Ремизова, Д. И. Черашняя, В. И. Чулков]. –
Ижевск, 2006. – 552 с.
6.
Куралех А. Быт и бытие в прозе Людмилы
Петрушевской / Алексей Куралех // Литературное обозрение. – 1993. – № 5. – С.
63 – 67.
7.
Лебедушкина О. Книга царств и возможностей: [две
попытки прочтения Людмилы Петрушевской] / Ольга Лебедушкина // Дружба народов.
– М., 1998. – № 4. – С. 199 – 207.
8.
Лощилов И.Е. «Некрасивая девочка» Н.А. Заболоцкого: функция
лексической цитаты / Игорь Евгениевич Лощилов // Русский язык в школе. –
2008. № 3. – С. 46 – 51.
9.
Миннуллин О.Р.
Сравнительный анализ стихотворений «Некрасивая девочка» Николая Заболоцкого и
«Красивые женщины» Антона Бессонова / Олег Рамильевич Миннуллин: [электронный ресурс]. – Режим доступа:
papulia.blogspot.com/2011/04/blog-post.html.
10.
Морозова Т. Скелеты из соседнего подъезда:
почему Людмила Петрушевская так не любит своих героев / Татьяна
Морозова // Литературная
газета. – 1998. – № 36. – С. 10.
11.
Петрушевская Л.С. Девятый том / Людмила Стефановна
Петрушевская. – М., 2003. – 336 с.
12.
Эпштейн М.Н. Тайна обаяния / Михаил Наумович Эпштейн // Звезда.
– 2014. – № 6. – Режим доступа: magazines.russ.ru/zvezda/2014/6/ept.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий