Миннуллин О. Р. Поэтическое жизнетворчество (целостный анализ стихотворения В. Н. Соколова «Вот и нет меня на свете…») / Олег Рамильевич Миннуллин // Литературоведческий сборник. – Донецк, 2008. – Вып. 33–34. – С.127–146.

Поэтическое жизнетворчество

(рання работа) 

(целостной анализ стихотворения В.Н. Соколова «Вот и нет меня на свете...»)

Для того, чтобы более детально описать «механизм» поэтического жизнетворчества, рельефно проявляющегося в лирике В.Н. Соколова, обратимся к целостному анализу одного из стихотворений этого поэта, где означенный механизм эстетического завершения поэтически воссозданного мира выявляется наиболее определенно. Это стихотворение «Вот и нет меня на свете…».

Вначале отметим, что  о Соколове принято говорить как о поэте сочетающемО двойственном характере поэзии В.Н.Соколова, обусловленном творчеством на границе поэтических эпох, писали практически все исследователи его творчества: А. Архангельский: «Идея жизни в паузе между двумя поэтическими эпохами сложилась у Соколова раз и навсегда... Отсюда удвоение временных планов; промежуточность состояний; зыбкость «духовного вещества», из которого сотворен мир» [2,с.58]. С. Страшнов: «Стремление к классической гармонии и невозможность её полного осуществления сообщают поэзии Соколова раздвоенность» [14,с.20].

Ситуация становления такой принципиально «новой» поэзии актуализирует два момента: 1) сами онтологические отношения бытия и небытия, проблема становления бытия, место человека, поэта в такой становящейся картине мира; 2) напряженные отношения между поэтическими эпохами. С одной стороны «что-то новое возникает в себе самом и постоянно требует иного слова» - В.Соколов [13,с.207], а с другой стороны существует «невольная цель возможно дольше удержать уходящую гармонию, божественную сущность русской поэзии» - С.Рассадин о поэзии Соколова [10,с.210].

Но не просто «старое» и «новое», становящееся, сосуществуют в поэтическом сознании автора, - двойственность лежит в самой первооснове поэтического творения мира и человека для Соколова.

Мы ставим перед собой задачу прояснить реальный смысл этой двойственности и описать те «механизмы», которые лежат в основании поэтического творчества Владимира Соколова.

В поле нашего исследования попадает поэтически творимые мир и человек в динамике их взаимодействия, а так же творящая инстанция –  автор в словесном воплощении – Слово.

Обратимся к анализу стихотворения «Вот и нет меня на свете...» и сосредоточимся на поэтическом творении мира и человека в этом стихотворении.

Вот и нет меня на свете.

В мире тишина.

Всё в свои  поймала сети

Белая луна.

1)

Сад  поймала,  лес поймала,

Поле и жнивьё.

Озарила, осияла

Кладбище моё.

А на самом-то на деле

Всё в заре, в цвету,

Я себя сквозь все недели

Гордого веду.

2)

Не уйду, ступив со света,

Не оставлю дня,

Но - пока зависеть это

Будет от меня.

Стихотворение несет в себе два поэтических блока – относительно завершенных фрагмента. События, переданные в первых двух четверостишиях, контрастно отличаются от событий третьего и четвертого. В каждом из этих фрагментов поэтически моделируется определенная онтологическая ситуация, и устанавливаются определенные   отношения   сотворенного   человека   и   сотворенного   мира.

И первый, и второй блок содержат в себе слово о мире и слово о человеке. В первой ситуации слово о человеке сводится к одной стихотворной строке и предшествует слову о мире. Во второй ситуации положение вещей обратное: только одна строка о мире, а за ней следует развернутое слово, воссоздающее образ человека.

Поэтические блоки зеркально взаимоотражаются в этом отношении: человек-МИР и мир-ЧЕЛОВЕК. Между блоками существует особая связь. Каждая из поэтических ситуаций лишь условно может быть названа автономной, а по сути, поэтических блока являются составляющими того поэтического «механизма», который и обеспечивает поэтическое жизнетворчество в стихотворении Владимира Соколова.

Рассмотрим сначала первый из них. Стихотворение открывает строка, в которой изложено исходное отношение творимого мира и творимого человека. Здесь задаётся своеобразная система отсчёта: «Вот и нет меня на свете».

В рамках первого поэтического блока это единственное высказывание о человеке. Из него видно, что творимый мир – это мир без человека. Слово о человеке в первой ситуации исчерпано, и далее следует развернутое слово о мире. Чтобы понять специфику этого творимого мира в первой поэтической ситуации, мы предлагаем рассмотреть образную систему фрагмента.

Принципиальное значение здесь имеют два образа: образ тишины и образ луны.  Существует традиционное понимание образа тишины, идущее в русской поэтической традиции еще от Ломоносова - «возлюбленная тишина», «божественная тишина». Здесь тишина есть некоторое состояние покоя, умиротворение духовных сил, предшествующее акту поэтического творчества. Тишина предвосхищает творение.

Тишина противопоставлена звуку. Появление звука на фоне тишины позволяет говорить о ритме - пульсе бытия (ср. «В глубинной архетипической основе ритм предстает как базовое условие самоорганизующегося бытия» [6,с.433]). Изначальная тишина принципиально аритмична, точнее, доритмична. Если ритм есть пульс бытия, и упорядоченный звук – выражение жизнетворческого начала, то исходная тишина по своей сути «дожизненна» и «добытийна».

Строка «В мире тишина» в контексте целого стихотворения не отрицание звука, не попытка устранить звук, а изначальное его отсутствие. Строка утверждает такое состояние мира, где заведомо не существует звука, где заведомо нет жизни. Жизнь ещё не началась, бытия ещё никогда не существовало.

Что касается образа луны, то «в народном представлении она устойчиво ассоциируется с загробным миром, с областью смерти... В определённых фазах луна освещает потусторонний мир - мир мёртвых» [11,с.285]. Луна особым образом организует пространство «подлунного» мира. Только попавшее «в поле зрения» луны пространство может существовать. Многократное повторение метафоры «луна поймала» «в сети»... «сад», «лес», «поле», «жнивьё» словесно осуществляет некий ритм приведения всего к существованию именно и только через эту луну.

Луна в рамках первой поэтической ситуации исполняет роль той творческой инстанции, которая обуславливает существование всего «подлунного» мира. Обратим внимание на то, что приводит к существованию эта луна: сад, лес, поле, жнивьё, кладбище. Во-первых, все это исключительно формы пространства; во-вторых, всё это формы завершенные в себе. В первом фрагменте нет ни слова о времени, текучести, изменчивости и т.д.

 Всё здесь статично, и творение мира является творением всего заведомо «мёртвого», лишенного человеческого духа и времени как формы его проявления (Время здесь - это онтологическая категория, выражающая отношение между бесконечностью человека и миром как местом, где человек может и должен умереть; время оказывается своеобразной мерой человеческой бесконечности, попавшей в онтологическую ситуацию «конечного» мира).

 Мир, созидаемый в первой ситуации, - это мир, в котором нет человека. Здесь поэтически моделируется ситуация творения мира, когда человек ещё не сотворен. Эта онтологическая ситуация предшествует творению человека.

На этом описание первой онтологической ситуации можно было бы остановить, если бы не два невольных вопроса, связанных с отношением здесь мира и человека.

Проблема заключается в следующем: в самом начале слово о человеке и далее слово о мире без человека принадлежит самому этому человеку. Напрашиваются вопросы: 1) где находится тот, кто говорит, что его нет на свете? 2) каким образом это существо может слышать тишину, видеть луну, сад, лес и т.д., если его нет в этом мире? Сама возможность высказываться в такой ситуации на первый взгляд представляется необыкновенной.

Мы решаем эту проблему следующим образом: дело заключается в особенности онтологии этого первичного существа, которого мы были вынуждены временно именовать человеком. Здесь мы сталкиваемся с таким поэтически сотворенным существом, которого нельзя назвать человеком в полном смысле этого слова.

Поэтическая реальность осуществляется на двух уровнях: словесном и бытийном («жизненном»). Эти два уровня различны, хотя и не автономны. Словесное творение мира и «переживание» мира как подлинного в качестве сотворенного существа тесно связаны.

Так вот, субъект речи, «голос», есть первичная форма воплощения Слова. Этот субъект существует только в качестве этого голоса, как Слово, воплощающееся в мир, но не как живой человек.

На «жизненном» уровне существа, подобного человеку, нет: будучи заведомо мёртвым, человек по своей онтологии сближается с неживым миром – местом, неодушевленной пустотой. «Человекоподобное» существо, «голос», есть только на словесном уровне.

Отношения, которые устанавливаются у этого поэтически сотворенного существа с сотворенным им миром, в корне разнятся с отношениями, которые возникают между сотворенными человеком и миром. В поэтической ситуации стихотворения Владимира Соколова нет того напряжения, которое возникает между онтологически различно организованными целыми: миром и человеком. У этого существа чисто словесная форма существования.

 Способ существования слова принципиально отличается от существования бытийных целых мира и человека. С одной стороны, Слово не обладает ни пространственной протяженностью мира, ни временной длительностью человека. Однако с другой стороны, именно оно является той творящей инстанцией, непосредственно воплощающейся в мир и человека.

На бытийном же уровне в первом поэтическом блоке всё, по сути, сводимо к миру, в котором нет человека, точнее, к миру, в котором нет живого человека.

Подведём итоги размышлений о содержании первого поэтического блока. В первом блоке поэтически моделируется онтологическая ситуация творения мира, в котором ещё нет живого человека. Это первичная ситуация творения.

Мы начинаем описание второго поэтического блока. Если первую часть, несколько спрямляя, можно назвать «слово о мире», то вторую - «слово о человеке».

Второй фрагмент «Вот и нет меня на свете...» - зеркальное отражение первого. Если в первом фрагменте вначале идёт короткое слово о человеке, а затем развернутое слово о мире, то здесь картина обратная. Первые строки третьей строфы содержат в себе слово о мире, затем поэтически развертывается образ человека: «А на самом-то на деле / Всё в заре, в цвету...».

В этой характеристике принципиально важным является один момент. Обращает на себя внимание явная связь с событиями первого поэтического блока. Строки «Озарила, осияла...» и «Всё в заре, в цвету...» представляют собой своеобразный «мост» между поэтическими блоками. Такая словесная близость (имеется в виду, «заря») в передаче событий наталкивает на мысль, что в двух случаях речь идёт об одних и тех же событиях, но «пережитых» по-разному.

В свете размышлений о «зеркальности» в произведении можно сказать, что этот поэтический «мост» свидетельствует: в различных, даже, взаимообратных онтологических системах осуществляются одни и те же события. Бытие здесь представляется принципиально расколотым особым образом.

Для первой поэтической ситуации «озаренье» распространяется, прежде всего, в пространстве; оно осуществляет это пространство. Во второй ситуации характеристики «в заре», «в цвету» являются в большей мере временными, чем пространственными. В этих словах воплощается не место, а процесс; не пространственная протяженность, а временная длительность.

Во втором поэтическом блоке слово о мире утверждает переход от мира-протяженности к миру-длительности. Воплощение творящего духа в формы пространства и материи внутренне «перестраивается» на воплощение этого духа в формы времени.

Во второй онтологической ситуации не существует мира в принятом нами смысле, не существует мира-протяженности. На первый план выдвигается человек и время, как атрибут его существования. Здесь человек всецело осуществляется во времени. Обратим внимание на характерные обороты слова о человеке: «Я себя сквозь все недели / Гордого веду. / Не уйду, ступив со света, / Не оставлю дня».

Все характеристики мира, где осуществляется человек, исключительно временные. Так в первой строке последней строфы речь заходит как бы о полноценном мире, но тут же её уточняет следующая строка, и понятие мира заключается только во временные рамки, в рамки дня. Такое время представляется бесконечно длящимся.

Для осознания природы человека, творимого во второй онтологической ситуации, нам необходимо уяснить особенности трансформации времени в двух случаях.

Как мы указывали ранее, время это онтологическая категория, выражающая отношение между бессмертием человека и миром как местом, где человек должен умереть. Из этого следует, что для полноценного осуществления времени, нужны два целых: «мир» и «человек»; а также необходимы особые напряженные отношения этих двух целых.

В поэтическом творчестве Владимира Соколова, в «Вот и нет меня на свете...» мы видим две ситуации, когда время не может осуществиться в полноте своей онтологии:

1) ситуация творения мира, в котором нет живого человека, т.е. есть только первое из двух необходимых целых. В этом случае времени не существует совершенно. Эту картину мы наблюдали в первом поэтическом блоке «Вот и нет меня на свете...».

2) ситуация творения человека, не осуществляющегося в мире, где он должен умереть, в мире-протяженности. Это такая онтологическая ситуация, где из двух необходимых целых есть лишь второе, человек. В этом случае время становится величиной абсолютной. Внутренняя мера бесконечности (время) стремится к бесконечности, а человек предстает бессмертным. Это происходит во второй онтологической ситуации.

Онтология мира, осуществляющегося через время, типологически сближается с онтологией человека. По своей сути эта форма воплощения творящего духа, не является миром в принятом нами смысле этого слова.

Здесь существует один лишь человек, и то обладающий особенным свойством. Это свойство - исходное бессмертие человека, не обремененного пространством и материей, не обремененного телесностью.

Здесь поэтически моделируется такое бессмертное существо, которое ещё не знает напряженного противоречия между собственной бесконечностью и «конечностью» мира, где оно вынуждено существовать. Здесь это существо осуществляется как бы в другой бытийной плоскости, чем мир. Для этого существа есть одна жизнь и нет смерти, точнее, есть одно только бессмертие. Во   второй   онтологической   ситуации   происходит  творение  бессмертного человека.

Важно отметить, что «механизм» сотворения такого бессмертного человека подобен «механизму» сотворения мира в первой поэтической ситуации. Мы имеем в виду раздвоение лирического субъекта на субъекта слова и субъекта бытия, на уровень творения и уровень «переживания» в качестве творимого. Подобно тому, как в первой ситуации есть голос, слово о мире, и есть мир, - во второй ситуации есть Слово и есть сотворенное бессмертное существо. Наиболее отчётливо это выражено в строках «Я себя сквозь все недели / Гордого веду». Существует носитель голоса, не тождественный тому, кого ведут – творящая инстанция и сотворенный бессмертный человек.

Теперь мы переходим к описанию качественно иного уровня поэтической реальности. Слово, поэтически творящее первую онтологическую ситуацию, и Слово, творящее вторую онтологическую ситуацию, - это одно и то же существо.

Именно оно как первичная форма воплощения творящего автора организует внутреннюю цельность раздвоенного бытия в «Вот и нет меня на свете...». Через осуществление Слова две взаимообратных онтологических системы необходимо пребывают в органической взаимосвязи. По сути, это существо обеспечивает реальную цельность раздвоенного бытия.

После того, как мы описали составные части некоторого «механизма», перед нами встаёт задача описать действие этого «механизма» и внутреннюю необходимость именно такого его устройства. Попытаемся проникнуть в «органику» отношений двух онтологических систем, внутреннюю их духовную взаимосвязь в поэтическом творчестве Владимира Соколова.

Несмотря  на отчетливую всеобщую раздвоенность  в «Вот и нет меня на свете...», все же есть сознание, которое всё единит. Существует такой уровень, на котором эта принципиальная раздвоенность лишь момент целостности, более того, естественный и необходимый момент целостности. Это как раз словесный уровень.

Возникает вопрос: как его описывать? Что является сущностной характеристикой для словесного уровня поэтического произведения?

Наш ответ такой: сущностной характеристикой для словесного уровня является ритм во всей полноте смысла этого слова. «Единство жизни - это лишь единство ритма» (Стоун И.). «Что же такое ритм, как не таинственная гармония между частями и целым, создающая то, что называется жизнью» (Дж. Голсуорси) [6,с.255]. «Концентрированным выражением единораздельной встречи формирующих энергий является глубинная структура словесно-художественного ритма... Ритм в своей глубинной основе выявляет энергию единства бытия» [6,с.433].

Ритм оказывается конгениальным уровню творения бытия – словесному уровню. Ритм несёт в себе непосредственное движение творящего духа. Воплощение Слова в бытие и, вообще, законы осуществления Слова выражаются ритмом.

Формально ритм существует на всех уровнях поэтического целого: бытийном («жизненном»), на образном («литературном»), «словесном» (в терминологии В.В.Федорова [15]). Нас интересует именно словесный уровень. Непосредственной формой воплощения словесного уровня является поэтический язык. Иначе говоря, для формального исследования ритма Слова нам необходимо обратиться к исследованию ритма поэтического языка.

С одной стороны, нам необходимо установить те ритмические закономерности, которые лежат в основе движения слова в стихотворении, а так же отклонения от этих закономерностей. Мы должны уловить смысл воплощения творящего автора именно в такие ритмические фигуры, понять смысл их изменчивости в развёртывании стихотворных строк (стихотворная строка – единица ритмической организации, единица поэтического смысла).

С другой стороны, нам необходимо соотносить движения слова с содержательной стороной. Соотносить колебания в ритме с изменениями в бытийной организации творимого мира и человека.

Стихотворный ритм, ритм поэтического языка, - явление сложное, комплексное. В него входят ритм акцентный, грамматический, звуковой, особенности рифмовки, строфики и т.д. «Изучение поэтического смысла стихотворных произведений предполагает анализ всей многоплановой ритмической системы (акцентного, грамматического и звукового ритма) во взаимодействии с лексико-семантическим строем стихотворного текста» [6, с.133]. Обратим внимание, что ритмическую картину мы должны соотносить не просто с лексико-семантическим строем текста, а с организацией бытийного уровня, вообще. Иначе говоря, соотносить движение творящего духа в материале языка с творением мира и человека.

Мы остановим своё внимание, прежде всего, на наиболее выразительных для стихотворения «Вот и нет меня на свете...» элементах ритма: 1) акцентный уровень, т.е. последовательность чередования ударных и безударных слогов; 2) особенности движения словоразделов в стихах.

Метр стихотворения «Вот и нет меня на свете...» это хорей четырёхстопный в чередовании с хореем трёхстопным (традиции этого стихотворного метра в русском стихосложении детально описаны М.Л. Гаспаровым: см. статью «Спи, младенец мой прекрасный...» (4-Зст. хорей с окончаниями ЖмЖм: дополненная иллюстрация)» [4,с.152-176]).

Итак, первой строфой задаётся устойчивый ритм: в четырёхстопном стихе все сильные места ударные, в трёхстопном – пропуск ударения на втором икте.

 Заданный ритмический рисунок отчётливо повторяется во второй строфе. Во втором четверостишии на  общем   фоне  здесь  выделяется  только  третья  строка:   «Озарила, осияла...».  Её    ритмическая    выразительность    неслучайна. Данная строка - это начало поэтического «моста», о котором речь шла выше.

Второй поэтический блок несёт в себе принципиально иной способ организации ритма в отношении профиля ударности. Первая строка, ритмически сходная со строкой «Озарила, осияла...» как бы указатель на связь между блоками.

Однако уже вторая строка представляет собой такую ритмическую фигуру, которой до сих пор ещё не было в стихотворении. Это полноударная вариация трёхстопного хорея. Ударение, которого раньше не встречалось в середине строки, приходится как раз на слово «в заре», что подчеркивает его особенную значимость. Это вторая часть поэтического «моста», слово фиксирует переход от мира пространства к миру времени, что принципиально важно для второго поэтического блока.

Следующая строка –  строка со сверхсхемным отягчением, тоже уникальная в контексте стихотворения. Сверхсхемное отягчение приходится на слово «сквозь». Акцент на этом слове подчёркивает особенность онтологии действующего во второй поэтической ситуации субъекта.

 Напоминаем, что во втором блоке поэтически моделируется ситуация «идеального бессмертия». Если время - это такая категория, которая позволяет исчерпать бессмертие изнутри, то «бытие-«сквозь» время утверждает невозможность бессмертия быть исчерпанным. Субъект осуществляется во времени особым образом - «сквозь», что определяет его онтологический статус как бессмертного.

В  дальнейшем в рамках второго поэтического блока нет ни одной строки, которая бы полностью повторяла другую в отношении профиля ударности, кроме последней. Внешнее отсутствие строгой системы, какую мы видели в первом поэтическом блоке, нестройность, «беспорядок», здесь возведены в ранг системы.

Ритмически второй поэтический блок организован принципиально по-иному в сравнении с первым, что, в общем, понятно. В нем предстаёт совершенно иное бытие; Слово воплощается в онтологически противоположное первому целое, что необходимо «производит» другой ритмический рисунок. Два различных типа организации ритмического движения соотносятся с двумя онтологическими ситуациями: ситуацией творения мира и ситуацией творения человека.

Особый интерес представляет финал стихотворения. Финальная строфа сама как бы распадается на две части. Первые две строки продолжают линию становления из «беспорядка» «новой» системы. В то же время последние две строки имеют ритмический рисунок, характерный для первого поэтического блока, характерный для самого начала.

Выше мы уже говорили о содержании первых двух строк финальной строфы, утверждая, что вторая строка конкретизирует, уточняет, первую. Однако по смыслу первая строка финала отсылает нас к началу стихотворения, к самому первому стиху: «Не уйду, ступив со света», «Вот и нет меня на свете».

На первый взгляд строки противоречат друг другу, несут в себе некую логическую оппозицию. Однако в логике «приравнивания - сопоставления» осуществление этих поэтических строк в одном сознании, в одной субстанции, утверждает напряженные отношения двух систем онтологии. Субстанция оказывается в бытии и вместе с тем в небытии. Здесь предстаёт «какой-то иной способ существования, не умещающийся в границы бытия и небытия» (слова Э. Левинаса [8, с.354]).

На первый план выдвигается существо, которое может себе позволить такое существование. Это существо - Слово. Именно в финале Слово само заостряет на себе внимание. Когда мы рассматриваем эти две строки в синтагматической логике, мир оказывается сводимым ко времени; существует один лишь человек, бессмертный, бесконечный.

Рассматривая строки как относительно законченные смысловые отрезки, приравниваемые друг к другу (логика приравнивания-сопоставления), мы можем восстановить совершенно иную картину.

 В первой строке финала утверждается сосуществование человека и мира («света»). Человек осуществляется в мире. Вторая строка содержит в себе утверждение бессмертия человека - вечно длящийся день. Мы видим, как в этом существе - Слове органически соединяются в едином акте сотворения разные онтологические целые: мир и человек. В этом «согласии противоположностей» предельно отчетливо выражен смысл отношений мира и человека «внутри» Слова. В финале для Слова творение мира и человека сводится к единому-целому. Человек в мире (месте, где человек должен умереть) остается бессмертным как непосредственно творимый Словом.

Обратим внимание, что в процессе поэтического развития стихотворения внутри слова «свет» происходит определенное семантическое смещение. В первой строке стихотворения семантика этого слова стремится быть исчерпанной понятием «мир», и лишь на периферии стоит семантическая окраска «свечение», «сияние». В финале ощущается явное смешение смысла слова «свет» в сторону «сияния», «свечения». Здесь «свет» предстаёт оппозицией тьмы и лишь потом «миром». Если в первом случае слово «свет» тяготеет к понятию «места», то во втором к понятию «высшая красота», «высшее блаженство» (о семантической окраске мотива «света» в стихотворениях, написанных хореем 4-3, пишет М.Л.Гаспаров: «Семантическая окраска «свет» определяется признаками: мир иной, высшее блаженство, высшая красота...» [4, с. 167]).

Мир и человек, творимые Словом в едином акте творения, здесь и образуют нечто, утверждающее светлое начало, утверждающее абсолютное превосходство бытия как такового над небытием. Именно в финальной строфе преодолевается принципиальное для всего стихотворения раздвоение на Слово и бытие, на уровень творения и уровень «переживания».

Об этом свидетельствует, прежде всего, неожиданная перемена в использовании местоименных форм первых двух строк финальной строфы. Так, первый поэтический блок открывает строка «Вот и нет меня на свете...». Во втором блоке мы находим сходные в смысле отношения местоименных форм строки: «Я себя сквозь все недели / Гордого веду». В каждом случае ясно различимы голос и то, что он называет; различимы изображающее Слово и «я» изображенный. Эти субъекты относительно независимы.

 В первых строках финальной строфы такая раздвоенность исчезает. Остаётся один субъект - действующий и говорящий. В акте воплощения (творения) Слово соединяет не только онтологические целые мир и человека, но и сами словесный и бытийный уровни.

Подведем некоторый итог рассуждениям о первых двух строках финала. Здесь главным и единственным действующим субъектом становится Слово. Мир и человек предстают в Слове как единое творение. В акте творения Слово преодолевает принципиальную разделенность словесного и бытийного уровней.

В процессе поэтического движения Слово интенсивно наращивает онтологическую энергию. Слово снимает оппозицию «бытийного» и «словесного» уровней и при этом становится единственным субъектом существования.

В первых строках финала утверждается некое абсолютное бытие: есть бессмертный человек, и есть мир, в котором ему должно умереть. Но при этом и мир не исчезнет, и человек не умрёт, поскольку эти онтологические целые оказываются моментами творения более высоко организованного существа - Слова. Эти две строки - апофеоз бытия, творимого Словом как единственным субъектом существования и творения.

Теперь мы подошли к самому важному. И здесь напоминаем, что рассуждение о финале следует в нашей работе в свете размышлений об особенностях движения Слова, в свете размышлений о ритме.

В нарастании ритмического «беспорядка», свободы второй онтологической ситуации Слово развивает чрезвычайно высокую творческую энергию, что позволяет ему соединить в одном акте творчества все бытийные состояния. Слово перевоплощается как творец в качественно иное состояние, что выражается в ритме первых двух строк. Это уникальный в контексте стихотворения ритм.

В расстановке акцентов первая строка подобна второй. В данном моменте развития ритмической композиции мы усматриваем восстановление из «беспорядка» некого «нового» порядка – пропуски ударения на первом икте и ударность всех остальных сильных мест.

Временный хаос системы порождает «новый» порядок, т.к. сама система качественно «перестраивается». Это явление «ритмоупорядочивания» соответствует становлению качественно иного состояния Слова.

Но вдруг в движении Слова мы видим «старый» ритмический рисунок. Причём, естественный строй языка готов повторить вариацию «нового» порядка. В логике языка союз «но» является безударным, и предпоследняя строка стихотворения ритмически должна была бы выглядеть так, как предыдущие две -  пропуск ударения и дальнейшая полноударность. Однако авторская пунктуация определяет необходимость акцента на безударном в логике языка «но».

По силе этот акцент не уступает даже акценту на последней сильной позиции в строке. Авторское ударное «но» останавливает ритмический поток «нового» порядка и возвращает всё к исходной ситуации.

Такой поворот представляется весьма неожиданным. В логике движения Слова восстановлен «новый» порядок; поэтически сотворено новое существо, как бы решающее все онтологические противоречия – бессмертный человек в настоящем мире, сам себя и это мир сотворяющий -  и вдруг это «но». Возвращение кажется немыслимым и невозможным.

Однако возвращение происходит. В расстановке акцентов финальные строки являются типичными для первого поэтического блока. Финальные строки оказываются   обращены   к   ситуации,   когда   из   небытия   только   начинает восставать бытие. Происходит возвращение к ситуации, когда жизнь и человек ещё не существуют, и только начинается творение мира. Действующий субъект возвращается к ситуации смерности, но теперь она не изначальна, а предстоит, предполагается в будущем.

Ситуация типологически сходна с ситуацией относительного небытия – человеческой смерти, но «претерпевает» её существо абсолютное. В этом моменте поэтического движения угроза небытия возникает перед Словом, т.е. угроза онтологического небытия ставится самому Творцу.

Перед абсолютным бытием, каким обладает творящее Слово, встаёт угроза абсолютного небытия. Абсолютное торжество над онтологической смертью, небытием, оборачивается неотвратимостью этой смерти. «Бездна» сама себя «выговаривает» в ритме, который уже готов отразить торжество бытия. Здесь «выговаривается» такая опасность, перед которой творящее Слово обращается в ничтожество: «Но - пока зависеть это / Будет от меня».

Эти строки фактически перечёркивают весь ход поэтического произведения, всё хрупкое творение абсолютного существа, абсолютной жизни. Слово «претерпевает» колоссальную онтологическую перемену, необходимо становясь творцом не только абсолютного бытия в себе, но и творцом абсолютного небытия. С возникновением угрозы самому Творцу - Слово обретает плоть. Слово начинает «переживать» творение в качестве живого человека.

В первых стихах финала Слово было активным субъектом, творящим все возможные бытийные моменты в едином акте творчества. Теперь в Слове происходит качественный скачок. Не переставая быть творцом, Слово начинает «переживать» акт творения, испытывать на себе творение. Слово творит себя самого как живого человека. Слово оказывается существом, «переживающим» творение во всей его полноте как творимое. Слово как бы утрачивает в этом состоянии свою словесную природу. Оно становится живым человеком, который и выдвигается на первый план.

Ритм финала, и его смысловое наполнение позволяют понять весь драматизм финального существа - живого человека. «Но», ритмически останавливающее абсолютное бытие, «умертвляет» и делает сиюсекундно живым то самое творящее Слово. Финальное существо ощущает в качестве творца и в качестве творения всю тяжесть своего напряженного бессмертия, обреченного на смерть.

Творящая   инстанция            становится   смертной   и   во   всей   полноте

«переживает» это событие. Ни о каком идеальном бессмертии и абсолютном бытии речь уже не идёт. Бессмертие и бытие становятся таковыми, что в каждое мгновение ощущается их ценность. Это «тяжелое» «переживание» бессмертия –  бытие живого человека.

В самой последней строке мы встречаем характерную для ситуации разделения Слова и бытия форму местоимения «меня» (см. об этом выше). С одной стороны, это тот же момент отношения к первичному онтологическому состоянию, что и ритм. С другой стороны, отметим, что здесь не происходит раздвоения на Слово и «Я».

«От меня» обращает на себя внимание в отношении ритмического строя. С точки зрения акцентов строка тождественна строкам первой онтологической ситуации. Более важно, что в этом отношении строка тождественна каждой из последних строк любой строфы.

В самом начале разговора о ритме мы отметили, что нам предстоит анализ акцентного уровня и уровня словоразделов. Это как раз то место в нашей работе, где мы бы хотели поднять вопрос о словоразделах. Каждая из последних строк 1, 2, 3 строф имеют словоразделы после третьего слога, и только эта последняя строка имеет словораздел на втором слоге. Это подчеркивает её особенную роль. Нехарактерный словораздел, безусловно, выделяет всю строку, но непосредственно выпадает он на слово «будет». Возникает возможность двух логических ударений.

Логически ударяя на слово «меня» и, соответственно, в предыдущей строке на слова «зависеть это», мы получаем картину предчувствия неминуемой смерти в будущем, картину «тяжести бытия». Это - картина первая. Её мы описали выше (напряженное бессмертие, бытие живого человека).

Логически ударяя на «будет» и соответственно в предыдущей строке на «пока», мы получаем образ существа, сиюминутно владеющего ситуацией творения. Причем ощущается власть существа творить и бытие, и небытие: при полном осознании угрозы небытия существо обладает такой творческой силой, которая позволяет ему противостоять небытию и утверждать бытийное, человеческое начало. Это ситуация полноценного человеческого существования.

Первая из описанных ситуаций ближе к уровню «переживания», вторая - к уровню творения. Но в данном случае разделения на сколько-нибудь автономные уровни быть не может - слишком цельна «органика» существа живого человека, слишком цельна «органика» поэтического текста.

Финал не исчерпывается тем, что Слово становится смертным существом. Это смертное существо овладевает позицией творца и творит своё бытие, не переставая при этом быть смертным.

Эта позиция творца принципиально отличается от позиции Творца-Слова. Поэтически сотворенный живой человек у Соколова оказывается исполненным сотворенного им самим бессмертия - «живой жизни» (слова Достоевского).

Здесь во всей полноте проявляется «какой-то иной способ существования, не умещающийся в границы бытия и небытия». И для Владимира Соколова этот способ не сводится к словесному творчеству. В поэтической парадигме этого поэта им парадоксальным образом оказывается сама «живая жизнь».

По существу, весь поэтический процесс у Соколова направлен на осуществление этой живой жизни. Всё сложное функционирование онтологического «механизма», который мы описываем, направлено на утверждение жизненного начала. Поэтическое творчество Владимира Соколова мы назовём поэтическим жизнетворчеством.

Здесь примечательно вспомнить слова поэта о поэзии. Соколов цитирует Пушкина и добавляет кое-что от себя: «Цель поэзии — поэзия». Она растворена в жизни» [13,с.210]. Мы хотели бы обратить внимание на слово «растворена». Его смысл здесь не сводится к понятию «находится», «содержится». В этом слове звучит и «открытость» и «творчество». Поэзия по Соколову открывается в жизни, созидается ею. Для поэта категории «поэзия» и «жизнь» близки, они обуславливают друг друга.

Наше рассуждение о природе поэтического творчества Владимира Соколова (целостный анализ стихотворения «Вот и нет меня на свете...») здесь завершено. Подведем итоги.

В поэтическом произведении легко выделяются два уровня: бытийный и словесный. Мы начали рассмотрение поэтического целого с бытийного уровня. В стихотворении «Вот и нет меня на свете...» отчётливо выделяются две онтологические ситуации: 1)           ситуация творения мира, в котором нет живого человека; ситуация относительного небытия; 2) ситуация  творения  бесконечного  человека;  ситуация  идеального бессмертия.

Такое бытие предстаёт принципиально раздвоенным. Словесный уровень единит разделённые онтологические целые, служит внутренней организацией целостности бытия, мира и человека. Слово является непосредственной творящей инстанцией по отношению к миру и человеку.

В финале Слово становится единственным субъектом существования. Таким своим существованием оно снимает оппозицию «Слово, творящее бытие» - «бытие, «переживающее» (претерпевающее) творение».

Эта творящая инстанция воплощает в себе абсолютное бытие, соединяя мир и человека в едином акте творения, словесного воплощения. На фоне абсолютного бытия возникает опасность абсолютного небытия. В связи с этим в самой творящей инстанции происходят радикальные онтологические изменения. Слово необходимо обретает плоть. Творящая инстанция становится смертной. Оппозиции Слово - бытие уже не существует, но теперь процесс творения протекает в живом человеке.

Финальное существо — живой человек — оказывается творцом и творением. Он творит все возможные свои бытийные состояния и вместе с тем «переживает» их.

Человек и мир осуществляются в полноте своей онтологии в этом живом человеке. Человек овладевает позицией творца и при этом не перестаёт быть смертным. С другой стороны, в мире как месте, где человек должен умереть, он не утрачивает своего онтологического бессмертия.

«Какой-то иной способ существования, не умещающийся в границы бытия и небытия», являющийся обыкновенным состоянием для Слова у Соколова парадоксальным образом оказывается «живой жизнью», т.е. присушим и необходимым человеку, поэту.

Такова модель поэтического жизнетворчества в поэзии Владимира Соколова. Именно так происходит в его поэзии творение жизни из небытия. Стихотворение «Вот и нет меня на свете...» является реализацией этого «механизма» поэтического жизнетворчества. Для понимания поэзии Соколова это стихотворение является образцовым, т.к. в нем в отчётливом концентрированном виде прописан весь этот «механизм». Причем здесь этот «механизм» предстаёт не описательно, существует как акт поэтического творчества. В этом акте поэтического творчества сам автор осуществляется в полноте своей онтологии как человек - творец и творение. Идея жизнетворчества, родившаяся у раннего Соколова, определила всё дальнейшее развитие поэзии этого автора.

Литература