Миннуллин О. Р. Мотив небытия в поэзии Лины Костенко / О. Р. Миннуллин // Литературоведческий сборник. – Донецк, 2009. – Вып. 39–40. – С. 125–143.

УДК 82.09                                                   Миннуллин Олег Рамилевич

МОТИВ НЕБЫТИЯ В ПОЭЗИИ ЛИНЫ КОСТЕНКО

В творчестве поэтессы Лины Васильевны Костенко есть некая поэтическая сердцевина, на которую исследователи ее поэзии постоянно обращают внимание. Речь идет о нескольких ключевых мотивах,  которые в разном виде возникают во все периоды творчества этого автора. Это мотив времени и, в первую очередь, мотив прошлого – личного прошлого лирической  героини и исторического прошлого нации; далее, мотив памяти, воспоминания и обратный ему мотив забвения; наконец, мотив слова, поэзии, аккумулирующей в себе и память, и время.

На первый взгляд может показаться, что мы обозначили слишком широкий спектр мотивов, относительно самостоятельных и требующих каждый отдельного разговора. Но само их вычленение – это процедура умозрительная, искусственная. В творчестве же поэтессы все они существуют в неразрывном единстве друг с другом и предстают как своеобразные «молекулы» в  поэтической цепочке ДНК поэзии, первоэлементы, несущие на себе отпечаток целого и сами созидающие это целое.

В исследованиях лирики Лины Костенко неоднократно предпринималась попытка установить органическую взаимосвязь указанных мотивов между собой и, таким образом, выявить те ценностные отношения, которые определяют неповторимый облик ее поэзии. При этом исследователи, как правило, обозначают в качестве ключевого какой-нибудь один мотив, образ или категорию, в свете которой видится вся поэтическая структура. К сожалению, зачастую сама внутренняя динамика и целостность этой структуры, ее органика оказываются за пределами исследования, и внутренний «механизм» поэзии Лины Костенко остаётся практически непознанным.

Рассмотрим некоторые исследования, посвященные изучению указанной группы мотивов, составляющих ядро поэзии этого автора.  

Для Г.М. Жуковской ключевой, всеобъемлющей  категорией, через которую следует подходить к изучению поэзии украинской поэтессы, является категория «исторической памяти» (курсив здесь и дальше по тексту – мой О.М.): «…в поетичній концепції Ліни Костенко історична пам’ять – багатогранна форма існування культурної реальності та становлення людського життя в його глибинній спадковості, яка характеризується часовою тривимірністю. Невпинний рух часу в ліриці Ліни Костенко осмислюється через неперервний діалектичний перехід минулого в сучасне і майбутнє. Історична пам’ять в цьому контексті – скарбниця матеріальної і духовної культури, генетичне джерело звичаїв та традицій, ігнорування якими може привести до вимирання роду, народу, нації […]

…у віршах Ліни Костенко знаходить яскраве вираження унікальна властивість історичної пам’яті – здатність до переходу із небуття у вічність. У процесі авторського осмислення минущості та вічності значне смислове та емоційне навантаження здобуває образ часу. Він є постійним і строгим виміром конечного існування людини на землі. Ліричний хронотоп Ліни Костенко позначений поглибленою змістовністю, яка пов’язана з прагненням конкретний, особистий час зіставити з історією, з вічністю, розгорнути в перспективі й ретроспективі...» [1, с. 11]

В качестве одной из ключевых категорий поэтики Лины Костенко исследовательница Светлана Барабаш обозначает «внутреннее измерение» времени и пространства: «Специфіка категорії часу… в творчому мисленні поетеси визначається внутрішніми вимірами реальності, об'єктивної дійсності, трансформованої у самобутніх обширах її духовно-мистецького буття. Досвід минулих поколінь, трансформований індивідуальною долею, акумулює потенцію енергії саморозвитку, стає кодом духовного руху нації, котрий визначає її логіку тривання у часі…

Поетеса має дивовижний талант поселяти свою ліричну героїню в просторі, де несмертний дух ширяє понад ландшафтами й між епохами в неймовірній гармонії зі світом. Внутрішній вимір визначає параметри дійсності в поезії глобальної позачасовості» [2, с. 21]

Харьковская исследовательница Руслана Мариняк характеризует поэзию Костенко как «историософскую» и выделяет в качестве ключевой категории поэтики этого автора категорию «одновременности», позволяющую поэтессе моделировать некое поэтическое «инобытие»: «Для поетичного макрокосму Ліни Костенко характерним є медитативне перенесення ліричної героїні у бажаний світ минулого. Це перенесення показано через віднайдені поетесою слова для побудови у віршах моделей «іншосвіття»…

Ідея часової єдності світу, на якій засновано мотив переміщення у минуле, набуває в історіософській поезії  Ліни Костенко онтологічного звучання. Кожна подія, що зафіксована людською пам'яттю, триває неперервно й одночасно, у минулому – теперішньому – майбутньому» [3, с. 7-8].

И, пожалуй, в наибольшей степени к пониманию сущности поэзии Лины Костенко приблизилась исследовательница Людмила Тарнашинская. В статье «Час у творчості Ліни Костенко як темпоральний код структури людського досвіду» она дает такую характеристику одной из книг поэтессы: «Сама назва книжки «Над берегами вічної ріки», що, здається, якнайкраще концентрує в собі світовідчуття авторки, передає -  як вічність життєтривання, так і його плинність, проминальність. І ця дихотомічна сув'язь захоплює у свою орбіту всю різнотемність, підпорядковуючи її одній темі: час-буття і час-небуття, або, іншими словами, час як факт свідомості й час як фікція, ілюзія буття» [4, с. 46]

«У творчості Ліни Костенко відчувається не так діалог із конкретними подіями та їхнім слідом в історії – а відбувається невловимий, бо вічно плинний, діалог із часом, а тож, з буттям і небуттям» [4, с. 50].

При столь различном видении сущности поэзии Костенко буквально всеми исследователями обозначена особая взаимосвязь бытия и небытия, осуществляющаяся в поэтическом сознании, в поэтическом слове. Именно эта взаимосвязь позволяет существовать «исторической памяти» и переходить авторскому сознанию «из небытия в вечность». Осуществление этой взаимосвязи в поэтическом слове дает возможность состояться «внутреннему измерению» поэзии у Лины Костенко. Эта взаимосвязь обуславливает «одновременность» и «инобытие» в творчестве поэтессы, о которых пишет Р. Мариняк [3]. Взаимосвязь бытия и небытия определяет «диалог» поэтического сознания со временем, который протекает в поэтическом слове – о чем размышляет Л. Тарнашинская [4].

Задача нашого исследования определить место и значение мотива небытия в структуре эстетического объекта в лирике Лины Костенко (мы применяем термин «эстетический объект» как одну из ключевых категорий литературоведения,  предложенную М.М. Бахтиным: «Объектом эстетического анализа является содержание эстетической деятельности (созерцания), направленной на произведение. Это содержание мы будем в дальнейшем называть просто эстетическим объектом…» [с. 16, 5]).

 По ходу исследования мы попытаемся прояснить ценностный смысл небытия в диалоге поэтического сознания со временем, где отношение «бытие-небытие» актуализируется. Исследование этого, на первый взгляд, частого момента прольет свет на органическое сосуществование всего комплекса обозначенных мотивов поэзии Лины Костенко – этого поэтического ядра ее творчества, а также позволит ясно представить типовую структуру эстетического объекта в лирике Костенко и, наконец, максимально приблизит нас к пониманию сущностной природы поэзии этого автора. При изучении данного вопроса мы будем обращаться  к стихотворениям разного времени.

Для начала обратим внимание на две пейзажные зарисовки, которые дает Лина Костенко в стихотворениях «Хутір Вишневий» і «Ще назва є, а річки вже немає…» –  картины природы в них во многом сходны между собой.  Здесь мы наблюдаем типичную для пейзажной лирики ситуацию – с одной стороны, картины природы принадлежат сознанию лирической героини, то есть, бытие выступает как творимое поэтическим сознанием лирического субъекта, а с другой стороны, само это сознание оказывается погруженным в пейзаж, растворенным в бытии. Таким образом, обращаясь к пейзажной лирике Костенко, правомерно говорить о своеобразном лирическом бытии-сознании, которое может реализовываться в разных формах.

В указанных стихотворениях поэтессы бытие-память (одна из таких форм) о том, что было, и чего уже нет, сталкивается с актуальным бытием-сознанием лирического субъекта. Зрение лирической героини обнаруживает повсюду признаки тления, опустошения, покинутости времени и пространства (в стихотворении «Ще назва є, а річки вже немає..» это подано с экологическим пафосом).

При этом исчезнувшее бытие представляет для лирического субъекта несомненную ценность. Данная ценность сформирована как ценность исходной точки пути, ценность места и времени, где сознание началось, где ему привычно и хорошо. Эти место и время – бытийный ориентир для субъекта. Это бытие, завершенное в себе и включающее в себя завершенное сознание субъекта, а значит, гармонизированное, характеризующееся полнотой и, таким образом, обладающее, в первую очередь, эстетической и, затем, онтологической ценностью – ценностью бытийного идеала.

Эта ценность – ценность абсолюта, который был дан как актуальное бытие, и который стал памятью – бытием безвозвратно ушедшим, бытием, попавшим под действие небытия, т.е. недостижимым (уже не могущим  быть «здесь-и-сейчас») абсолютом, но абсолютом, несомненно существующим в сознании субъекта. Эта память – некое эстетизированное бытие. Оно и больше и меньше, чем бытие: меньше –  потому что оно – бытие, которого уже не стало, больше – потому что это бытие, включившее в себя небытие. Таким образом, момент ценностного отношения к ушедшему бытию (память) преобразуется в эстетическую ценность, адресующую к бытийному идеалу, т.е. обладающую онтологической ценностью.

Уместно вспомнить стихотворение «Звичайна собі мить…», где творчески осмысляется процесс формирования ценности памяти, процесс превращения бытия в память, как форму бытия несуществующего и как ценностное отношение ныне сущего к тому, что кануло в лету. В этом стихотворении сознание, точнее, сознающее зрение, лирического субъекта движется от предметной реальности, от бытия, к самому себе, а потом из себя вновь возвращается к реальности, но она становится уже другой, завершенной, эстетизированной, такой, которая вобрала в себя и само сознающее зрение – «цей погляд заворожений»:

Звичайна собі мить. Звичайна хата з комином.

На росах і дощах настояний бузок.

Оця реальна мить вже завтра буде спомином,

а післязавтра - казкою казок.

А через півжиття, коли ти вже здорожений,

ця нереальна мить - як сон серед садів!

Ця тиша, це вікно, цей погляд заворожений,

і навіть той їжак, що в листі шарудів.

Однако, вернемся к размышлению о стихотворениях «Хутір Вишневий» и «Ще назва є, а річки вже немає…». Ценность того, что было, для героини огромна, но этого бытия не стало, и сознание, привычно обращающееся к этому бытию, не находит его на своем месте и упирается в то, чего уже не существует, и так начинает ощущаться присутствие небытия.

В связи с этим приведем образное определение небытия, которое дает в своей статье «К проблеме онтологической эстетики: бытие и небытие как принципы анализа эстетических феноменов» российский философ С.А. Лишаев: «Эстетически явившееся Небытие может быть уподоблено такому физическому объекту как «черная дыра»: Небытие незримо (видимы, ощутимы лишь вещи, которые как сущие не есть небытие), но его приход, само его присутствие затягивает в свою одновременно и пугающую, и манящую, магически завораживающую «темноту» и вещи, и души» [6].

Так и в поэзии Костенко сквозь явления внешнего мира, сквозь объекты пространства, которые улавливает взгляд лирического субъекта,  зияет бездна небытия, на всем лежит некая печать смерти, не-существования. Таковы образы жары, высохшей реки, сухой степи, дикого поля, потрескавшейся земли, образы моста, оставленной хаты, а так же аиста.

Кстати, образ аиста,  безусловно, один из любимых для Лины Костенко, – символический образ, обладающий в контексте творчества поэтессы эсхатологическим смыслом, аисты всегда появляются в поэзии этого автора в описаниях мира, которого уже не стало, в отличие от традиционного толкования образа-символа аиста как предвестника рождения нового. В связи с этим, можно говорить о поэтическом переживании состояния небытия как порождающего начала поэзии для Лины Костенко: мир, которого не стало, –  является для автора поэтическим началом.

 Взгляд лирической героини скользит по тому, что ее окружает, она ищет что-то живое, за что можно было бы ухватиться, но ничего уже нет. Здесь воссоздан мир, который уже оставлен временем, лишен присутствия живого человека. Возникает некое обманутое ожидание – вместо бытия, которое гарантирует существование самого созерцателя, так как он укоренен в нем,  лирический субъект сталкивается с небытием. Вместо бытия-сознания лирический субъект неожиданно оказывается укорененным в небытии. И художественный мир этого лирического стихотворения оказывается не бытием-сознанием, а своеобразным небытием-сознанием. Мир-сознание в лирике Костенко оказывается погруженным в небытие.

В определенном смысле, выходит, что лирический субъект сам переживает мир, «находясь» в небытии, и его особый взгляд на сущее, обнажает в этом сущем приметы небытия. Так или иначе,  читателю небытие удается ощутить через присутствие лирического субъекта, наделенного этим «эсхатологическим» зрением,  и небытие ощущается как особое состояние сознания субъекта.

Важно подчеркнуть характер тех отношений, которые устанавливаются у небытия со словом и с памятью, призванными примирять небытие с бытием, как бы «утихомиривать» небытие в сознании человека. В стихотворении «Ще назва є, а річки вже немає…» упор делается не на том, что речка осталась существовать через память или как слово. Акцент делается на том, что слово-пямять оказывается бессильным перед небытием. Сохраненное в памяти людей наименование не может воскресить той реки, которая когда-то была. Отчаянный возглас героини «Воскресни!» не производит на пейзаж ни малейшего воздействия, бытие-сознание остается в этом лирическом этюде неизменным, неподвижным, то есть –  именно небытием-сознанием, а к финалу стихотворения эсхатологические черты проступают все сильнее, рельефнее, присутствие небытия «сгущается».

В связи с этим приведем размышления современных отечественных философов, занимающихся проблемой небытия. Примечательно, что даже мыслители, последовательно критикующие подход, при котором небытие выдвигается в качестве базовой категории философии, в свою очередь, также обращаются к слову «присутствие». Обратим внимание на развернутое рассуждение Н.С. Розова – исследователя, который выступил с аргументированной критикой работы российского философа Арсения Чанышева «Трактат о небытии» [7]: «…что же это за такое подозрительное «небытие», которое уже не является абсолютным ничто, отсутствием чего бы то ни было, тотальной онтологической пустотой?.. Похоже, его следует трактовать просто как существование, присутствие, проявление некоторого более глубокого Бытия, которое включает уже и присутствие, и отсутствие, и полноту, и пустоту. Пытаясь возвеличить свою центральную категорию небытия, А.Н.Чанышев подчиняет ему бытие, но сам попадает при этом в ловушку. Оплодотворенное бытием, чанышевское небытие теряет свою былую онтологическую чистоту и невинность, оно тяжелеет и оказывается своей же противоположностью — Бытием, но более фундаментальным и богатым, чем дискредитируемое ранее бытие» [8]

Усмотрев момент эстетизации небытия у философа А. Чанышева, Н. Розов подспудно выразил весьма глубокую для философии и эстетики мысль: небытие существует как присутствие, как момент в общении «последних противоположностей» –  бытия и небытия. Особенно рельефно это проявляется в поэзии, в произведениях лирического рода литературы, где бытие и небытие проявляются через развертывающееся сознание субъекта. Артикуляция сознания лирического субъекта – это развертывание мира, становление бытия как такового. В лирическом произведении сознание переживающего субъекта есть одновременно и существование мира во всей своей полноте. Бытие и небытие оказываются критическими моментами бытия-сознания лирического субъекта. Само существование субъекта есть «электрический разряд», возникший от напряженного отношения бытия и небытия к данной точке мира, субъект – пространство диалога этих крайних бытийных противоположностей.

 Вернемся к размышлениям о поэзии Костенко. В стихотворении «Хутір Вишневий» наряду с пейзажем, пронизанным чувством небытия, важнейшее место занимает образ матери. Глубоко укорененный в украинской литературе образ вместе с традиционным наполнением получает у Лины Костенко авторское звучание.

В нашей литературе выработался некий отстоявшийся ценностный контекст, связанный с образом матери. Возникает устойчивый ассоциативный ряд: родная земля, память рода, ответственность перед родом, народом, нацией. Параллельный ему ряд: материнская любовь, детство и т.д. оказывается подчиненным по отношению первому, связанному с мотивом памяти рода. Здесь есть некий «Эдипов комплекс» нации, который в контексте национальной культуры превратился в несомненную ценность для поэтического сознания.

В рассматриваемом стихотворении образ матери осуществляется в двух плоскостях: в памяти лирической героини, где мать существует как вечно живая и в актуальном бытии-сознании, где есть лишь могила матери. Обозначенное двоемирие существует и на уровне пейзажа: это «пейзаж-память», который дан в начале стихотворения и «пейзаж-небытие», который развертывается в дальнейшем. Так вот, лишь в живом отношении, с одной стороны, памяти как длящегося бытия, как противостоящего небытию сознания,  и, с другой стороны, самого небытия, чьи приметы лежат на каждом образе стихотворения, может существовать поэтическое сознание.

Лирический субъект существует как бытие-общение автономных субъектов, переживающих противоположные критические бытийные состояния – бытия и небытия. Говоря об особом состоянии субъекта, мы имеем в виду именно эту первичную для творчества ситуацию бытия-общения, в которой один субъект существует как двое, находящихся по разные стороны бездны, разделяющей бытие и небытие. И содержанием этого бытия-общения оказывается рождение поэзии, переживание творящим субъектом состояния «существенно иного, чем бытие, и существенного иного, чем небытие» (М.М. Гиршман, подробнее о бытии-общении в поэтическом произведении см. статью «Тень реальности» или «духовный поступок»: литературное произведение в свете философской критики Э. Левинаса» [9, с. 47 – 53.]).

 В поэзии Лины Костенко сопротивление небытию особое, принимающее его. Лирический субъект допускает его в себя, более того, оно становится ценностью, одной из формирующих сил поэзии (в отношении-общении бытия и небытия), то есть, существует в качестве структурообразующего элемента поэтического сознания и самого художественного целого в лирических стихотворениях.

При обращении к интересующей нас проблеме – о месте мотива небытия в поэзии Костенко – нельзя не обратить внимания на стихотворения-притчи, стихотворения-легенды, которых в творчестве поэтессы немало. Мы имеем в виду произведения «Притча про ріку», «У селі одному на поділлі…», «Цавет Танем», «Іма Сумак», «Плем'я Тода» и другие стихотворения такого же плана (на примере трех последних указанных текстов мы рассмотрим интересующий нас вопрос).

Их объединяет несколько характерных черт: полуисторическая, полулегендарная основа (отсюда конкретные имена и наименования), часто некоторая экзотичность тематики, далее, свойственная притче смысловая глубина. В этой группе стихотворений нация зачастую выступает как главное действующее лицо (вообще, жанрово они тяготеют к историческим поэмам, но все же это именно лирические стихотворения). Наконец, в этих произведениях наблюдается особая связь того, что давно было, но погибло, исчезло и того, что есть сейчас, здесь происходит оживание того, что было бесследно утрачено культурой, человечеством. Давно утраченные смыслы, интонации, культурные парадигмы, формы национального бытия и сознания оживают в слове жреца,  пении певицы, языке кочевников, в легендах и т.п. Эти стихи – особая поэзия «воскресающего» бытия, поэзия преодоления забвения, небытия нации.

Указанная группа стихотворений характеризуется типичной структурой.  Вначале произведения дается тезис – нация была и исчезла («Іма Сумак»: «Було на світі плем'я – інки. Було на світі – і нема..») , либо над ней нависает угроза утраты своей аутентичности, своего языка («Цавет Танем») или перед культурой стоит опасность полного забвения («Плем'я Тода»). Далее этот тезис разворачивается в различных образах и картинах опустошения. В пейзажных зарисовках наиболее частотны образы сухого ветра, палящего солнца, пустырей. В таких текстах присутствует образ забытого языка, непонятного алфавита, иероглифического письма, которое нельзя расшифровать. Весь образный ряд призван передать отрыв мира забытой цивилизации от реальности, от современности, точнее – живописать ее небытие.

 Зачастую в таких стихотворениях параллельно разворачивается сюжет о бездуховности современного мира, в котором исчезла наделенная ценностью культура, шире – в стихотворениях воссоздается враждебность бытия по отношению к небытию вообще, причем поэтическое сознание встает на сторону того, чего уже нет, как  безусловной ценности (о ценностном отношении к тому, чего нет, см. выше).

Затем в произведении, как правило, появляется образ проводника того, чего нет, в мир ныне живых, в современную культуру – им оказывается певица, последний жрец или сама лирическая героиня («Цавет Танем»). Осознанно или неосознанно, вольно или невольно проводник воскрешает смыслы (а, по сути, бытие), которые были преданы забвению и казались утраченными навсегда:

Співає гімни смертна жінка.

А в ній - чи знає і сама? -

безсмертно тужить плем'я - інки.

Те плем'я, котрого нема («Іма Сумак»).

Наиболее поэтически значимым оказывается это томление небытия в теле ныне существующего. Небытие уже не может возвратиться в форме того бытия, каким оно являлось когда-то. Оно проступает сквозь голос певицы или жреца, как тоска, печаль о невозможности возвращения. Небытие не становится вновь актуальным бытием, а скорее поэтическое сознание само погружается в область небытия, переживает его как личную драму, как причастность небытию, и таким образом втягивает в этот круг современность:

І юнаки, верткі від мімікрії,

вже перешиті на новий фасон,—

хто зна, од чого очі щось мокріють,

і сниться їм якийсь забутий сон… («Плем'я Тода»).

Подобный итог мы видим и в другом произведении поэтессы: «Сивий сон у вічність однесе…» («В селі одному на Поділлі…»). В этом стихотворении подчеркнута связь небытия с вечностью, преодолением приходящего, текущего. В стихотворении «Цавет Танем» (пер. с армянского «Твою боль беру себе») позабытый язык обращается в траву, а та «прорастает в легенды и песни», и, таким образом, становится существованием небытия, приобретает эстетическое измерение и входит в поэтическое сознание как печаль погибшего языка, которая становится печалью созерцателя, лирического субъекта.

Мотив небытия порой проявляется не буквально, а опосредованно. Например, в балладе «Калинова сопілка» в центре внимания ценностная граница жизни и смерти, ситуация перехода, возвращения к бытию через перерождение лирической героини в сопилку (традиционный мотив для фольклора).

В народной балладе сознание лирической героини образовано как бы двумя сознаниями, слитыми воедино: первое сознание принадлежит героине-человеку, которая не может предугадывать свою судьбу, а второе, обладающее бóльшим знанием, принадлежит как бы уже мертвой героине, это своеобразная позиция «вненаходимости» (в бахтинской терминологии)

В стихотворении Лины Костенко все вышеозначенное присутствует, но в преображенном авторским сознанием виде. Небытие здесь переживается как присутствие зла, которое неминуемо побеждает, но лишь до определенного момента – пока сознание не воскресает в сопилке, поющей голосом героини. Кстати, в народных песнях и балладах пробуждение голоса мертвой девушки в дереве или сопилке не решает ситуацию в пользу добра – зло уже восторжествовало, но рассказ о нем, пение о нем, пробуждает диалог бытия и небытия в сознании живого человека, что позволяет осуществиться эстетическому событию.

В  этом ключе примечательно, что  зло в стихотворении Костенко наделяется атрибутом «брехливое», а сопилка расскажет «правду», правду о том, как все было, как зло, небытие действовало на самом деле –  и вот перед нами стихотворение «Калинова сопілка», этот самый рассказ о действии зла, существовании небытия. Таким образом, и здесь небытие входит в поэтическую структуру, как ее неотъемлемая составляющая, компонент диалогического отношения.

Обобщим наши наблюдения о значении мотива небытия в поэзии Лины Костенко и о его месте в структуре эстетического объекта в произведениях поэтессы.  

В поэзии Лины Костенко небытие входит в структуру эстетического объекта как его неотъемлемая часть, важнейший элемент, без которого поэзия, акт поэтического творчества не может состояться. В поэтическом сознании протекает интенсивный диалог бытия и небытия, где последнее оказывается значимым моментом бытия-общения этих крайних противоположностей.

Небытие оказывается неким катализатором поэтической энергии, энергии творчества. Возможность бытия перейти в небытие и после вновь вернуться в преображенном эстетическом виде сообщает ему это ценностное наполнение.

 Авторское сознание имеет своим истоком именно небытие, которое «воскресает» через это сознание. Лирический субъект переживает мир, «находясь» в небытии, и особый взгляд субъекта на сущее («эсхатологическое зрение»), обнажает в этом сущем приметы небытия. В свою очередь, читатель может поэтически прочувствовать это небытие как присутствие авторского сознания-небытия.

Глядя на поэзию Лины Костенко, нельзя определенно сказать – небытие ли ведет за собой авторское сознание, провоцируя сопротивление с его стороны (отсюда актуализация памяти и поэтического слова)  или само сознание автора с каким-то мучительным наслаждением вовлекает в круг своего сознания-небытия, своего «эсхатологического зрения», все сущее, ищет и находит в бытии «трещины», приметы небытия (поэтесса признавалась – «Вірші пишуть мене…» [19 с. 98] ). Может быть, сама память в лирике Лины Костенко является ценностью не оттого, что она противостоит небытию, видится формой вечно длящегося бытия, – а оттого, что в ней присутствует, ощущается томительное и страшное действие небытия.

Весь комплекс главных мотивов поэзии Костенко – время, память, история, поэзия, слово – так или иначе, увязаны с мотивом небытия. Он их единит и, по сути, является той самой неуловимой сердцевиной поэзии этого автора. Позволим себе метафору – тот самый «пьянящий нектар», «мед поэзии» у Лины Костенко – есть не что иное, как небытие, пульсирующее в сущем и, наоборот – бытие, воскресающее из бездны небытия, бытие-общение этих «последних противоположностей» в акте поэтического творчества.

Бібліографія

1. Жуковська Г.М. Проблема історичної пам'яті у творчості Ліни Костенко: автореф. дис. на здобуття  наук. ступеня канд. філол.. наук: спец. 10.01.01 «Українська література»  / Г.М. Жуковська.  – К., 2001.

2.Барабаш С.Г. Творчість Ліни  Костенко в ідейно-художньому контексті літературної доби: автореф. дис. на здобуття  наук. ступеня докт. філол.. наук: спец. 10.01.01 «Українська література» / С.Г. Барабаш. – Львів, 2004.

3. Мариняк Р.С. Історіософія поезії Ліни Костенко: автореф. дис. на здобуття  наук. ступеня канд. філол.. наук: спец. 10.01.01 «Українська література» / Р.С. Мариняк. – Харків, 2005.

4. Тарнашинська Л. Час у творчості Ліни Костенко як темпоральний код  структури людського досвіду // Слово і час. – 2005. – №6. – С. 42 – 52.

5. Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Вопросы литературы и эстетики. –  М., 1975.

6. Лишаев С. А. К проблеме онтологической эстетики: бытие и небытие как принципы анализа эстетических феноменов // Вестник Самарского Государственного ун.-та: Философия. – 2000. – №3.

7. Чанышев А.Н. Трактат о небытии // Вопросы философии. – 1990. – №10. – С. 158 – 165.

8. Розов Н.С. Философия небытия: новый подъем метафизики или старый тупик мышления? // www.nsu.ru/filf/rozov/publ/nonbeing.htm.

9. Гиршман М.М. Очерки философии и филологии диалога. – Донецк, 2007.

10. Кутырев В.А. Оправдание бытия: явление нигитологии и его критика // Вопросы философии. -– 2000. –  № 5. – С. 15 – 33.

11. Кисель В.Л. О соотношении понятий «бытие» и «небытие» // Вестник Российского философского общества. – М.: 2003. – №2. –  С. 110 – 111.

12. Солодухо Н.М Понимание онтологического статуса небытия // Известия КГАСУ: Гуманитарные науки. – 2006. – №1(5). – С. 126 – 128.

13. Солодухо Н.М. Бытие и небытие как предельные основания мира // Вопросы философии. – 2001. –  №6. – С. 176 – 184.

14. Селиванов А.И. К вопросу о понятии «ничто» // Вопросы философии. – 2002. –  №7. – С. 52 – 66.

15. Разинов Ю. А. Небытие в маске или как возможен дискурс негативности // Mixtura verborum' 2008: небытие в маске / под общ. ред. С. А. Лишаева. – Самара: Самарская гуманитарная академия, 2008. –   С. 54 – 72.

16. Андриевский В.В. Бытие и небытие // attachment:/1/default.htm

17. Шарипов М.Р. Философские основания понятия пустоты (пустое множество) // http://www.trinitas.ru/rus/doc/0016/001b/00160180.htm.

18. Каган М.С. Метаморфозы бытия и небытия. // Вопросы  философии. – 2001. – № 6. – С. 52 – 68.

19. Поезія Ліни Костенко в часах перехідних і вічних: матеріали круглого столу / під. ред.. Т.В.  Шаповаленко. – К., 2005.  

20. Костенко Л.В. Неповторність: вірші, поеми. – К., 1980.

21. Костенко Л.В. Костенко Л. В. Вибране. – К., 1989.