О смысле и ценности поэзии в толковании А.В. Домащенко

Миннуллин О.Р. О смысле и ценности поэзии в толкованииА. В. Домащенко // Вестник Донецкого национальногоуниверситета. – Серия «Филология и психология». – 2019. – № 1. – С. 21–37. (Фрагмент:Ценностная дифференциация поэзии: поэзис и поэтике техне)

(полный вариант статьи можно прочесть ЗДЕСЬ)

Александр Владимирович Домащенко

Важным в аксиологическом отношении является различение качественная дифференциация поэтического, производимая в теории А. В. Домащенко: разделение на «поэзис» (поэзия как священная речь) и поэтике техне (поэтическое искусство, построенное на мимесисе). Традицию этого разделения филолог связывает с именем Платона, говорящего в своих диалогах о манической поэзии и миметическом искусстве [4, с. 208 – 215]. Маническая поэзия онтологична – это бытие в его священном содержании, миметическое искусство – реализуется эстетически в сфере представляющего мышления и связана не с «даром богов», а с мастерством человека-художника.

Согласно учению А. В. Домащенко подлинной ценностью обладает лишь поэзис, священная речь. Ценность поэтике тэхне вторична, зависима: «В поэтике тэхне, зыблясь отраженным светом, высвечивает существо поэзис» [5, с. 51]. Этот тип поэтического осмыслен Аристотелем в его «Поэтике» и надолго объявлен в теоретических построениях единственным легитимным видом словесного творчества (см., например, известную работу Ж. Женетта[7]) – автономной сферой поэтического искусства.

А. В. Домащенко развивает оригинальную идею об орудийности языка, которая может быть в его номинации казовой,символической или инструментальной. Первые две возможности, указывающие на принадлежность языка сфере священного, реализуются поэтическим словом. Для инструментального языка поэтическое закрыто.

По мысли филолога, поэзия в ее высшем качестве способна обнаруживаться благодаря казовой орудийности языка, например, в произведениях античных авторов (частотный пример в его работах, гимны Пиндара «на случай» в различных модификациях этого архаического жанра). Здесь воплощается прямое выговаривание бытия в его священном смысле, происходит помещение воспеваемого события в актуализированный мифологический ряд, воздвижение того или иного лада – «соприсутствия людей и богов», их «соработничество», явление истины в ее «несокрытости», осуществляющееся благодаря песне [5, с. 98].Лад в толковании А. В. Домащенко – «явленная полнота бытия: самопроявление  божественности божественного и человечности человеческого в их взаимосвязи» [5, с. 41].

Вторая возможность воплощения для поэзии как таковой – священно-символическая орудийность языка, открывающаяся в эру христианства (пример А. В. Домащенко, гимны священномученика Дионисия Ареопагита). Здесь речь идет об иеронимии (священном именовании) [5, с. 68]. Священно-символическое начало способно выявляться и в стихотворениях различных поэтов, вплоть до современности (в статье «О принципах эстетического завершения» названы имена Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, Ю. П. Кузнецова, О. Г. Чухонцева и других поэтов [4, с. 111]).

Этот принцип завершения филолог считает, наряду с первым (казовой орудийностью), наивысшим. В названной работе поясняется, каким образом священное определяет конкретные возможности эстетического завершения в литературе последних двух столетий и предлагается своеобразная типология взаимоотношений священного и эстетического: «можно выделить три основных типа эстетического завершения: символико-антиномический, символико-эмпирический и символико-синномический» [4, с. 111].

Данная типология подробно проиллюстрирована анализом произведений различных поэтов, досконально прописана (она имеет дальнейшее дробление), так что любые уточнения здесь возможны только при общем принятии этой типологии и могут быть отнесены лишь на счет деталей. Принципиальный тезис: ценность художественного произведения определяется мерой, степенью явленности священного в нем остается предметом веры, принимаемых или нет исходных положений.

Предложенная дифференциация поэтического позволяет примирить многие теоретические расхождения в толковании поэзии А. В. Домащенко с филологами, не принимающими его учения в целом. Достаточным оказывается конкретизировать: это поэзис – священное со всеми вытекающими, а  это поэтике тэхне – многого от него не требуй, а в третьем случае тоже тэхне, но качеством повыше…

Вполне закономерно не снимается вопрос о критерии причисления того или иного произведения к являющему священное, укорененному в этом истоке. Приведем его в варианте А. А. Кораблева: «Остается непонятным, как и чем измерить эту «укорененность» и, вообще, её идентифицировать» [9, с. 173]. Сказано категорично и несколько механистично, но по существу. Складывающаяся в трудах А. В. Домащенко картина местами являет собой демонстрацию вменяемой самому себе своеобразной особой власти: ведь все несогласное с авторитарно устанавливаемой новой доктриной в филологии объявляется негодным и прямо дьявольским [5, с. 60]. Приходится констатировать, что резкийотказ от устоявшихся в литературоведении путей постижения поэзии, постоянное обещание нового духовно-смыслового прорыва в этом постижении, обретения исконного филологического знания порой оборачиваются слегка прикрытой, но суровой проповедью веры (на свой лад), а порой и попыткой манипулирования читателем  (потенциальным адептом учения) с помощью Тайныи т.п.

Здесь мы упираемся в уже обозначенную проблему специфики религиозной филологии как таковой. В контексте достаточно широкой полемики вокруг этой темы Т. А. Касаткина указала: «современная «научность» и религиозное мышление несовместимы как системы разным образом и на разных основаниях конструирующие и объясняющие мир» [8, c. 468]. Далее филолог ясно очерчивает «водораздел» двух стратегий мышления. На самом деле, столь однозначный ответ на вопрос о «совместимости» невозможен, это большая тема для отдельного разбора.

Нетрудно заметить, что поэзис в толковании А. В. Домащенко воплощается преимущественно в чистой лирике (псалмы, гимны, песнопения, с оговорками – отдельные стихотворения). Хотя в качестве примеров мышления, руководимого именами А. В. Домащенко, приводит не только лирику Ф. И. Тютчева или Ф. Гельдерлина, но и прозу Н. В. Гоголя, И. Во, первенство остается за лирикой. Теория литературных родов становится специально выделенной темой в книге «Об интерпретации и толковании» (2007), что свидетельствует о важности типологического компонента филологической теории, важности качественно-ценностного критерия для осмысления поэтического творчества.

Специально сказано  о пограничном положении (между священной речью и подражанием) древнегреческой трагедии [4, с. 214]. Само аристотелевское понятие катарсиса А. В. Домащенко связывает с действием священного. Комментируя то место «Политики», где Аристотель говорит об исполнении «религиозных песнопениях», донецкий филолог поясняет, что очищение связано не столько с «эстетическим удовольствием» от подражания, сколько с идеей духовного исцеления [4, с. 190]. Но опять же наиболее убедительно это доказывается на материале лирики, происходящей из «заклинаний и прорицаний», а не, например, в разборе трагедии Еврипида. В статье «О чистой лирике и сущности языка» А. В. Домащенко опирается на определение В. И. Иванова, называющего такую «чистую лирику» – «иератическим стихом» (от иерофания – явление священного). Лирические жанры с их выразительным (а не изобразительным) началом ближе священному истоку поэзии.

Главным конструктивным моментом поэтике тэхне, построенной на мимесисе, по мысли донецкого филолога является эстетическое завершение [4, с. 106], связанное с представляющим мышлением, противопоставленным вопрошающему, в котором возможно поэзия как бытие. Ученый различает иконикуи эйдетику. Иконика – «образность, в которой священное выступает онтологической основой красоты», а эйдетика – «образность, в которой эстетическое оказывается автономным по отношению к священному» [4, с. 110]. Только в усилии подражания «онтологическому событию» явления священного (священной речи) «поэтическое искусство обретает смысл» [5, с. 94], «поэтическое искусство чего-то стоит лишь тогда, когда оно оживлено живой водой – подспудным присутствием лада» [5, с. 118]. Другими словами поэтике тэхне обретает ценность в своей обращенности к поэзис.

Поэтике тэхне (поэтическое искусство) – усилие, жест мастера – попытка воссоздать в подражании поэзис, «подобие онтологического события» [5, с. 94]или, в другом отношении, сам завершенный художественный мир, но никак не произведение в его материальной определенности (текст):«Сущность поэтике тэнхе непосредственно заключена не в слове текста в его лингвистической, доэстетической данности, также и не в столкновении высказываний («социальных диалектов»), раскрывающих идеологический, мировоззренческий контекст действенной сферы, но в образе: не убивающем жизнь, но иносказательно являющем ее смысл»[5, с. 51]. Без этого высшего ориентира искусство утрачивает «онтологическую серьезность» и какую бы то ни было ценность, иссякает в отрыве от бытия, становится «тенью тени» (Платон).

Вполне закономерно у А. В. Домащенко вслед за традицией, идущей еще от Платона (диалог «Государство»), появляется критика таким образом понятого миметического в целом. В представляемой парадигме эта критика существенно усиливается подозрительностью к искусству в целом, формирующейся в лоне иудейско-христианской традиции. Характерно в этом отношении размышление филолога о катарсисе, связанном с восприятием художественного произведения, который радикально в сравнении с Аристотелем перетолковывается: «Необходимым условием катарсиса является способность узреть в трагической ситуации «правду без покрова» (Е. Боратынский), т.е. именно без «нас возвышающего» эстетического обмана, во всей ее онтологической безысходности. В онтологическом смысле катарсис – это не сопереживание Гамлету… а преображение через покаяние» [5, с. 75]. Естественно, хочется спросить: то ли ожидается от искусства (пусть даже и от Шекспира), что оно, вообще, способно дать? Сближая поэтологическую номинацию с религиозной, кажется, можно предложить преображение, но покаяние, решительно порывает со сферой эстетического в принципе.А с другой стороны, а что же способно дать искусство, лишенное этой серьезности по финальным меркам, – «наслаждение, без которого можно и обойтись» (Г. Лессинг [12, с. 66])?