Олег Миннуллин
АНТИНОМИИ ПОЭЗИИ ВЕРЫ
В ТВОРЧЕСТВЕ ДМИТРИЯ ТРИБУШНОГО
Дмитрий Олегович Трибушный
родился в 1975 году. Окончил
филологический факультет Донецкого национального университета, а затем
Одесскую духовную семинарию. Не рукополагался. С 2003 года работает
литературным редактором православного собеседника «Живой родник» (Донецк).
Автор четырех поэтических сборников: «Под другим дождем» (2004),
«Провинциальные стихи» (2010), «Белая книга» (2010) «Облакам ручной работы»
(2013), а также ряда статей по религиозной философии, богословию и истории
церкви. Подборки его стихотворений опубликованы в журналах «Крещатик» (2014,
№2) и «Дружба народов» (2015, №2).
В сложном разнообразии поэтического
мироздания Дмитрия Трибушного есть два краеугольных камня, прочных и неизменных
основания его творчества: во-первых, это православное мироощущение, вера и, во-вторых,
то особое отношение к художественному слову, которое формируется у
профессионала-филолога. Эти составляющие – главные силы, которые формируют
индивидуальный художественный облик автора, и эти же моменты провоцируют
некоторые опасности его творчества – с одной стороны, опасность вторичности,
избыточной филологичности, с другой стороны, увлечение христианской риторикой,
наличие «общих мест».
Рассмотрим этот второй, более важный
аспект его творчества.
В личной переписке с автором настоящей
статьи Дмитрий Трибушный формулирует опасение, связанное с читательским
восприятием его лирики: «Не стараюсь выразить уже готовые идеи при помощи
рифмы. Идеи стихов рождаются в слове, но не до него. Поэтому иногда боюсь, что
мои стихи будут воспринимать как зарифмованный катехизис». Но проблема не
только в читателе: сам религиозный компонент в поэтическом опыте изменяет
привычные представления об искусстве слова и вводит круг вопросов, которых в
отношении чисто светской лирики быть не может.
В статье «Поэзия веры и поэтика общих
мест», посвященной сборникам «Провинциальные стихи» (2010) и «Белая книга»
(2010), Алексей Куралех размышляет о «разнонаправленности современного
творчества и религиозного сознания»: «Мастерство светского художника – открыть
себя миру, донести до зрителя своё – неповторимое, индивидуальное. Мастерство
монаха-иконописца – в умении уйти в сторону, скрыть свое я, оставить молящегося
наедине с изображенным на иконе святым. Для поэзии общие места губительны…
Религиозное сознание держится на традиции… на общих местах – Предании, Символе
Веры… Читатель может найти в поэзии талант, глубину содержания, личную судьбу,
но должен ли он искать в книге стихов, а не в храме Истину, Веру и Любовь?»
[3].
По мнению критика, всякий глубоко
верующий поэт сталкивается с этой проблемой: кто-то перестает писать, кто-то
сбивается на риторику и религиозный пафос, жертвуя художественностью. Дмитрий
Трибушный в этой логике мужественно пытается идти одновременно «к двум
противоположным полюсам». На этом пути случаются поэтические удачи («Ты
взвешен. Тяжелеет свет…», «Весенние строфы», «Несли дары со всех концов
земли…») и соскальзывания в риторику («Снег не рождается, и сад…», «Если бы
вещи застигнуть врасплох…»). Завершая статью, Куралех высказывает надежду, что
«где-то за горизонтом нашего понимания должна быть точка… где противоположные
полюса сливаются в таинственном единстве, где стихотворение и молитва…
становятся одним» [1].
Присутствие этой надежды, порой
разрушительной для художественного творчества, а порой, наоборот, –
воплощающейся в слове со всей силой Откровения – в русской литературе (а в
особенности – в русской лирике) постоянно. Это очевидно не только для поэтов
(«Веленью божию, о муза, будь послушна…»), но и для восприимчивых читателей.
Например, Н.В. Гоголь связывает «высшее состояние лиризма» русских поэтов
с «чем-то библейским»: «наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном
соприкосновении с верховным источником лиризма – Богом… потому что русская
душа… слышит это как-то сама собой» [2, с. 299].
В этом же ключе размышления И.А.
Ильина. Говоря о духовном ясновидении поэта, философ связывает его с
прикосновением к «божественной сути мироздания»: впадая в поэтический сон,
ведущий к откровению, поэт «созерцает творчески движущую, священную Идею – Божию идею мироздания» [3, с. 188][1].
Но вопрос не в установлении золотой
пропорции веры и поэтического творчества, что позволит постичь метафизические
глубины духовной поэзии. Общая формула здесь едва ли возможна. Несмотря на
видимое различие означенных стихий, в творческом акте (и в стихотворении, и в
молитве), как в духовном поступке, с которым имеют дело и искусство, и религия,
выявляется целостность и единственность человека – и эта единственность всякий
раз неповторима. И вера, и поэзия – не какие-то «надстройки», а естественные и
необходимые формы существования человека, способные быть одним целым (например,
псалмы Давида).
По-своему воплощен драматизм
взаимоотношений поэзии и веры у Дмитрия Трибушного. Рассмотрим одно характерное
стихотворение этого автора «Когда бы дожить до старости…» («Облака ручной
работы», 2013).
Когда бы дожить до старости,
До самых преклонных лет,
Когда от меня останется
Сквозь тело мерцающий свет,
Не стал бы искать совпадения,
Во всем видеть тайну и знак.
Деревья и сновидения
Пришли бы ко мне просто так.
Я знал бы, что смерть отправлена,
Хранил бы свое ничего
И в каждом прохожем ангеле
Пытался узнать своего.
Не стал бы просить спасения,
Всерьез заговаривать смерть,
А плыл бы себе по течению,
Как рыба в раскрытую сеть.
Стихотворение очень тихое и
сосредоточенное, состояние лирического «я» обнаженное и чистое. Здесь
моделируется ситуация приятия смерти героя в глубокой старости, телесное
уступает место духу и свету…
Здесь необходимо сделать шаг в творческое
прошлое автора. Религиозное сознание лирического «я» Дмитрия Трибушного в его
стихотворениях до 2010 года иногда бывает подвержено некоторому беспокойству,
отвлекающему от подлинной творческой сосредоточенности и сковывающему художественную
свободу. Это беспокойство связано со своеобразной процедурой мировоззренческой,
даже идеологической, самопроверки: верно
ли сказано, согласуется ли отношение человека к Богу, выраженное в
стихотворении, с догматами христианской веры. Это беспокойство воцерковленного
человека сказать не так. Из-за этой
«самооглядки», которая ощутима в некоторых стихотворениях («Бесконечный дождь»,
«Перед разлукой – неземная тишина…», «Разорвана, пропитана, продана…», «Надо
мною небо, большее, чем слово «высоко»…», «И снова ветхое исполнено…», «Стихи
смерти»), в голосе лирического «я» появляется некоторая риторичность, а порой
назидательный тон и даже проповеднический напор (например, в стихотворении
«День за днем провожает Господь поезда…»).
От этого у читателя порой может
возникать ощущение некой механической соединенности поэтической образности и
обнаженного молитвенного состояния:
Не прошу ни печали у Бога моего, ни
радости.
Помоги, Господи, остаться самим собой.
Человек – это осень. Человек – это все
его странности,
Умноженные на смерть, смирение, спор со
своей судьбой.
Не найдешь, если ищешь, себе
оправдания.
Помоги, Господи, пройти сквозь Твои
жернова.
Человек – это встреча, все решающие
свидания.
Мучительно ищет признание свои слова.
Более позднее стихотворение «Когда бы
дожить до старости…» при глубокой религиозности напрочь лишено этого
деструктивного для творчества беспокойства. Спокойная ясность и твердость веры,
которая дает возможность без внутренних колебаний довериться Божьему промыслу,
слита с сосредоточенным поэтическим состоянием, завершающимся художественным
откровением.
Накопившаяся за воображаемую жизнь
усталость вопрошания перед лицом молчаливого Бога приводит к готовности «плыть
по течению». Но что это за плаванье? Здесь приятие бытия, примирение с Божьим
миром, наполненность жизни светом, это не тягостное ожидание смерти, а
радость встречи с Творцом. Финальная
строка – строка чрезвычайной лирической
силы – прочитывается по-разному. С одной стороны, здесь реализовано ощущение
трагического, неизбежность финала, явление смерти, которая открывается
лирическому «я» в полноте. Смерть, принимающая в свою раскрытую сеть (эти два
слова в стихотворении зарифмованы, специально сближены по смыслу), переживается
сознанием уже не только в гипотетическом будущем, но как бы и здесь и сейчас. С
другой стороны, христианский контекст, до этого выявляемый в стихотворении
через образы «света», «тайны», «ангела», «спасения», в финале мощно
концентрируется в традиционный символ – рыбы (вспомним, например, ловящих рыбу
апостолов Андрея и Петра, которых Иисус обещает сделать «ловцами человеков»;
изображение рыбы, оставляемое первыми христианами в катакомбах и др.). Рыба,
плывущая в сеть, – лирическое «я» – не бросается в бездну своей погибели, а
попадает в объятия Бога. Это ощущение передано очень «полноводно»: здесь
колоссальная сила приятия существования в его трагическом и спасительном
христианском наполнении, удивительное соединение символического плана и почти
физического ощущения холодной воды, темноты смерти и чуда спасения в
соединенности с Ловцом Человеков. В финале личный голос лирического «я» как бы растворяется
в божественном хоре.
События этого стихотворения происходят
не только на территории привычно понятой художественной литературы. Здесь явлен
акт личной веры, здесь есть христианское слово, и это слово удивительным
образом именно поэтического свойства[2].
В этом стихотворении есть приближение к тому,
чтобы сбылась надежда, которую высказал Алексей Куралех, – о соединении за
горизонтом нашего понимания силы поэтического выражения и христианской веры.
Правильнее будет сказать не о соединении, а о какой-то первородной слитности этих
стихий в человеческой душе.
В «Провинциальных стихах» (2010), как и
в сборнике 2004 года, много «неба», «света», «звезд», «волхвов», «мудрецов»,
«ангелов», которые часто оказываются только своеобразными маркерами, образами-знаками,
«общими местами». Таково, например, «Что мне делать с этим небом…».
А вот такие духовные стихи этого
периода, как «Такая в мире тишина…», «Несли дары со всех концов земли…», «Ты
взвешен. Тяжелеет свет», чутче, проникновеннее, художественно убедительнее
других: в них есть и предстояние человека, и присутствие Бога, и чудо встречи.
В «Облаках ручной работы» (2013),
которые в целом более светские, чем предшествующие сборники, духовные
стихотворения не уступают наиболее ярким произведениям такого рода минувших лет
(это и разобранное «Когда бы дожить до старости…», и «Быть смешно. Не быть
нелепо…»). В «Облаках» отсутствует резкая символика, излишний размах. Стихи
становятся тише, скромнее и при этом точнее, внимательнее, но и веселее, и
тверже одновременно.
Глядя глазами светского читателя на
произведения воцерковленного автора, отметим: сильнейшие вещи, в том и числе и
этого сборника, созданы не в обычном художественном формате (если так
позволительно выразиться), по известным правилам поэзии, наоборот, они религиознее других. Стихи, которые
глубже других проникаю в душу, – духовные стихи – в некотором роде выходят за
территорию искусства. Они одновременно тревожнее и живее других, и то, что в
них говорит с наибольшей силой – не художественно-литературного, а
духовно-религиозного свойства в том смысле, о котором писали на эту тему Гоголь
и Ильин. Недаром поэт говорит, что лирическое творчество, важное для него с
ранних лет, после долгого молчания заговорило снова, когда он обратился к
церковной жизни. Главные, решающие творческие удачи и сложности Дмитрия
Трибушного в поэзии именно на этом пути.
Цитированная литература
1.
Куралех
А. Поэзия веры и поэтика общих мест: о книгах Дмитрия Трибушного / Алексей
Куралех // Дикое поле. – 2010. – № 15. – Режим доступа: www.dikoepole.org.
2.
Гоголь
Н.В Выбранные места из переписки с друзьями // Ревизор: Пьесы / Николай
Васильевич Гоголь. – М., 2008. – С. 253 – 522.
3.
Ильин
И.А. Поющее сердце. Книга тихих созерцаний / Иван Александрович Ильин. – М.,
2008. – 320 с.
4.
Мягкова
Н. Дом для души: рецензия на книгу Дмитрия Трибушного «Под другим дождем» /
Наталья Мягкова // Дикое поле. – 2004. – №5. – С. 183.
5.
Пахарева
Т. О книге «Сораспятье» Вениамина Блаженного / Татьяна Пахарева // Дикое поле.
– 2009. – № 13. – Режим доступа: www.dikoepole.org
[1] В том же «Поющем сердце» в эссе «Созерцающий поэт» читаем:
«У кого хватит силы, чтобы выговорить Божьи Идеи? Кто найдет для них верные и
точные выражения? В смиренной беспомощности помышляет об этом поэт; им то и
дело овладевает сознание своего бессилия и робкая растерянность. И только сила
внутреннего заряда, только вдохновленное восстание самих сбереженных богатств
заставляет его приступить к делу» [3, с.190].
[2] Интересную мысль о специфике поэзии веры высказывает
Татьяна Пахарева в статье о книге Вениамина Блаженного «Сораспятье»: «В
духовной поэзии в ее истинном воплощении искусство возносится до высоты
самоотрицания […]. Есть явления, которые могут быть включены в литературный ряд
лишь на основании внешних признаков, по своей сути принадлежа совсем другой
области, и, значит, рассматривать их как «литературный факт» – это все равно,
что, например, изучать врубелевскую «Царевну лебедь» как орнитологический
феномен» [5]. Искусство всегда стремится вырваться за свои собственные пределы.
И все же лучшие стихи Вениамина Блаженного и, тем более, произведения Дмитрия
Трибушного – это художественное творчество, лирическая поэзия.
Комментариев нет:
Отправить комментарий