О.Р. Миннуллин
О специфике художественного слова
Актуальной проблемой
современного литературоведения является установление критериев художественности
произведения, ведь сегодня в ситуации информационного взрыва нас окружают
миллионы текстов, которые претендуют на то, чтобы быть воспринятыми как художественные
произведения (например, в сети интернет). Однако не все написанное стихами –
шедевры лирики, не всякий текст оформленный как вымышленная история – это
художественная проза. Что же отличает художественное слово от любого другого?
Говорить о природе художественного слова
легко и трудно одновременно. Легко потому что всякий, кто неравнодушен к
поэзии, к подлинной литературе, ощущает всеми фибрами совей души чудесное
воздействие художественного слова. Это особое волнительное чувство, которое
нельзя спутать с другими – это удивление и удовольствие, радость открытия и
таинственное узнавание чего-то исконного в себе и в мире, художественное слово
пьянит и вместе с этим приносит сияющую ясность, откровение, если хотите.
Но говорить о природе
этого слова и трудно, потому что характеристики, даже самые сильные и удачные,
на самом деле приблизительны. А разговор о конкретике художественного, о
специфике его выявления в том или ином произведении или об отсутствии
художественности у автора, который пробует свои силы в литературном творчестве,
но что-то важное ему не удается, такой разговор оказывается тяжеловесным,
косноязычным, «наукообразным» и, печально это признать, зачастую скорее уводит
от понимания таинственной природы художественного слова.
Попробуем немного
разобраться в этой тонкой теме.
Начнем с классического
примера. Наверное, многим известна древнегреческая история о 300 спартанцах и
их предводителе царе Леониде, которые противостояли многотысячной персидской
армии. Отправляясь защищать ущелье между горами и морем – Фермопилы – воины
понимали, что обречены на смерть в неравном рукопашном бою. Сам Леонид на
предложение взять отряд побольше, 1000 человек, отвечал: «Чтобы победить – и
тысячи мало, чтобы умереть – довольно и трехсот». Битва длилась три дня и
несмотря на героические усилия и отвагу греческих защитников, все они погибли в
этом бою.
На холме, где пали триста
спартанцев, греки поставили каменного льва (имя Леонид означает «Львенок») и
высекли знаменитую надпись, сочиненную поэтом Симонидом:
Путник, весть отнеси всем
гражданам воинской Спарты:
Их исполняя приказ, здесь
мы в могилу легли.
(перевод М.Л. Гаспарова)
В чем смысл этого
лаконичного и при этом такого сильного высказывания? Для чего оно сделано?
Информации в обычном понимании здесь минимум, только констатация факта. Факт
этот давно в прошлом, а надпись – высказывание – существует и сейчас.
Но дело не просто в
памяти о героях. Это высказывание как бы моделирует то нравственное, духовное состояние, которое в героическом
акте пережили спартанцы: ощущение неизбежности смерти и несомненная свобода
перед ее лицом, всепобеждающая сила духа, полнота героического момента жизни.
Это высказывание вбирает в себя всю ту реальность и все те ощущения, можно
сказать, пересоздает их, перенося из действительной жизни в пространство
воображения, представления и речи.
Акцент переносится с деяния, о котором
говорится, на само высказывание. Главным оказывается особое ощущение субъекта
сознания и речи этого высказывания – ощущение свободы и полноты жизни, духовно-нравственной
победы и бессмертия, несмотря на то, что говорится о могиле. Это высказывание
– некий ключ, открывающий прочитывающему
его путь к удивительному состоянию того, кто говорит, приглашение разделить особое
состояние свободы и полноты бытия.
Это моделирующее слово –
пространство встречи сознаний говорящего о героях, самого героя и читателя.
Художественное слово такого высокого достоинства, что оно стремится отличить себя от всякой прочей речи и превращается в дистих (М.М. Гиршман), в художественное
произведение, построенное по законам гармонии.
Присмотримся, как же построено
это кажущееся элементарным художественное слово. Во-первых, оно обращено – к
путнику. Очевидно, что путник в бою участия не принимал, он посторонний,
проходящий мимо, когда все уже закончилось,
этот путник существует в другой реальности, в которой событие отделено
от него, в которой оно может быть уже не прожито, а только рассказано.
Путник оказывается вестником
(проводником, посредником, посланником), несущим рассказ адресату – гражданам
(множественное сознание), которые также отделены от погибших героев. И опять
таки, отделены словесно – они отдали «приказ» (слово) героям умереть, и те
умерли.
Наконец, сам субъект речи
– тот, кто обращается к путнику – существует как-то по особенному, ведь все уже
погибли (прошедшее время), уже легли в могилу. Откуда же доносится голос? Как
будто – из могилы, с той стороны существования.
Голос отделен от
жизненных устремлений, жизненных ценностей, поэтому информация о гибели и
звучит столь ровно, спокойно, неэмоционально – он существует и не существует
одновременно. Это голос, говорящий о
себе и мире, в котором его уже не существует.
Читатель этой надписи,
попадает как бы одновременно и на точку зрения путника (сам становится им в своем
воображении), и на место граждан Спарты, которым путник отнесет весть (тех, кто
живы), и на место героев, сражавшихся с персидской армией и погибших, и главное
– переживает ощущения субъекта сознания и речи – голоса, который одновременно
существует и не существует. Внутри словесной ткани, в артикулированном воображении,
воссоздается совершенно автономный от реальности, своеобразный мир. Именно так
слово переживается как художественное, моделирующее особый мир и особое
переживание этого мира читателем.
Если мы как филологи
погрузимся в историю античной поэзии, то узнаем, что данная эпитафия написана
элегическим дистихом: одна строка гекзаметра и одна строка пентаметра. Такой
дистих восходит корнями к погребальному плачу: пентаметр, который короче
гекзаметра – вторая строка в дистихе – ощущаетсяг как последний выдох
умирающего героя ( Н.В. Брагинская).
Поэтому и ритм стиха
существует не как что-то случайное, внешнее по отношению к тому, о чем в стихе
говорится, но несет в себе говоримое, выражает смысл прямо и энергично, даже –
суггестивно (то есть, с видимой силой художественного внушения).
Из древней Греции переносимся в современность.
Поговорим о еще одном коротком стихотворении, на этот раз нашего современника
Олега Чухонцева. Сейчас поэту за 70, а то, что мы будет с вами анализировать
написано им давно:
Во сне я мимо школы
проходил
И, выдержать не в силах,
разрыдался.
Скупое и пронзительное
двустишие. Почему это высказывание следует считать художественным
произведением? Так же как и в предыдущем тексте здесь все кажется простым, нет
никаких украшений, смелых метафор, находчивых эпитетов и прочего (одна
инверсивная фигура во второй строке). Тем не менее, строки чрезвычайно
энергичны и содержат в себе эстетически воссозданный эмоциональный взрыв. Как
это достигнуто?
Субъект сознания и речи
существует сложным образом. С одной стороны, он воплощается в единстве ритма
высказывания и существует как единый говорящий о себе человек. С другой
стороны, этот субъект раздвоен. Тот, кто
мимо школы походил, и тот, кто его видит и о нем говорит – это один субъект?
Очевидно, что нет. Один субъект – это герой сна, второй – его созерцатель. И
кто же разрыдался в финале – тот, кто мимо школы проходил или тот, кто видит
сон? Можно предположить, что планы сна и план его видения и высказывания о нем
в этом «разрыдался» – соединяются, поэтому и происходит завершение
произведения. Ничего прибавить к нему уже нельзя – при всей минимальности
контекста – все сказано.
Обратим внимание, на то,
каким трудным, натянутым и взрывающимся становится ритм высказывания во второй
строке. Первая рассказ, подчеркнуто обыденный и простой – вторая – обнаженная
эмоция, выражающаяся не столько содержанием высказывания, сколько самой формой
говорения. Выделенное инверсией «выдержать не в силах» звучит чрезвычайно
напряженно, словно в самом это проговаривании попытка «выдержать» некое
внутреннее эмоциональное давление. Разрыдался безусловный – ритмический центр:
повтор звука «р» и «а» (во втором случае с ударением) по характеру звукоритма
противостоит ритмическому фону с ударениями на «и», «ы» («мимо», «проходил»,
«выдержать», «не в силах»), которые и дают это чувство натянутости и некой
сдавленности сознания и речи. Разрыдался – как бы очистительный взрыв,
соединяющий былое, долго мучавшее, невозвратность, любовь и ненависть, ушедшую
жизнь и момент переживания былого, соединения героя сна и того, кто его видит,
момент откровения, переданного и звуком, и интонационно (синтаксис), и в целом
ритмически, и буквально по смыслу.
К этому примешивается еще
и чувство невозвратимости того, что «прошло» и освобождение от этого тягостного
ощущение в финальном «разрыдался» – катарсис. Поэтому «проходил» и «разрыдался»
оказываются на самых сильных местах строк – в их финалах. Форма и содержания –
пронизаны единым духовным движением и существуют как органическое целое.
Теперь о стихах
современных подростков. Во-первых, отмечу, что имен я называть не буду, чтобы
нечаянно кого-то не перехвалить и не расхолодить пыл творческого усердия. Во-вторых, снизим градус научной
строгости и устремимся к простому человеческому взаимопониманию. Наконец,
подчеркну – наша задача понять, что же такое художественное слово, отнесемся к текстам
как к материалу, на котором мы упражняемся в литературе, ничего личного.
Вот стихотворение
15-летнего автора, возможно, будущей поэтессы:
Фунтик
В октябре солнце у нас поселилось,
Но в душе моей пустота
Ведь давно я уже смирилась,
Больше нет моего кота.
В субботу печальную, ясную
Последний раз он вздохнул.
И в ту же субботу ужасную
Фунтик мой навеки уснул.
Серый кот, с усами длинными,
черными
По коридору уже не пройдет,
И глазами своими задорными
Никогда уже не сверкнет.
Очень больно мне от потери,
Голос мой до сих пор дрожит.
Но теперь, когда открываются двери,
Рыжий котик ко мне бежит.
Поставим вопрос так: что в
стихотворении получилось и что не получилось? Является ли оно художественным
произведением?
Достоинством этого текста является
ощущение подлинности чувства. Если есть подлинное чувство, ощущение, даже если
саму сюжетную ситуацию автор придумал, но чувство, возникшее у него по этому
поводу, сильное, ясное и настоящее, то
его тоже следует считать подлинным.
Однако наличие такого чувства –
искреннего и подкупающего своей непосредственностью, чистотой, наивностью само
по себе не гарантирует художественности. И более того, такое чистое чувство
нуждается в неком чудесном преображении, чтобы стать в акте высказывания
художественным произведением. А правильнее будет сказать, что с самого начала
это чувство должно быть соединено с особым созерцанием, суть которого
переживание радости и полноты жизни, переживание особой всепобеждающей красоты,
сопричастность гармонии бытия. Специально этого сделать нельзя, но у поэта оно
так и есть.
Только когда личная страсть
уляжется, когда станет чем-то отдельным от актуального момента жизни, когда
произойдет освобождение от жизненной (житейской) драмы – тогда только может
начаться творчество в этом материале. Пока сердце ноет от свежей потери,
полнота и радость будут ускользать. Вспомните пушкинское: Прошла любовь,
явилась муза… Но не наоборот и не одновременно.
В этом стихотворении освобождение
еще не полное. Но справедливо будет сказать, что некая дистанция между личной
драмой и попыткой ее художественного воссоздания все же есть, хотя пока что это
еще не та дистанция, которая определяет точку начала чистого художественного
творчества.
Не станем говорить о стихотворной технике: стройности
тонического (дольникового) ритма, оригинальности рифм – эта тема важная, но
производная, вторичная по отношению к вопросу о характере творческого
состояния.
Итак, без преувеличения, в
стихотворении воплощена трагичность существования всего живого: все живое
когда-то умирает. То, что дорого сердцу субъекта сознания и речи – уходит из
жизни и это переживается как личная драмы. Умерший кот все еще как живой в
чувствах лирической героини. Сильное место стихотворения, где речь идет о том,
чего уже существовать не может:
Серый кот, с усами длинными,
черными
По коридору уже не пройдет,
И глазами своими задорными
Никогда уже не сверкнет.
Художественная
сила в том, что несмотря на отрицание в воображении – кот мелькает, глаза его,
так сказать, сверкнули и он тут же исчезает как фантом. Исполненное тоской и
привязанностью чувство лирического «я» настолько сильное, что оживляет таким
отрицательным способом в воображении этого кота-призрака с «задорными глазами»
(явная удача – радость и тоска).
Обратим
внимание также на элементы пейзажа в стихотворении – это тоже попытка найти
точку опоры для гармонического видения полноты жизни, несмотря на трагичность
ситуации: В октябре солнце у нас поселилось, в
субботу печальную, ясную… Конечно, это не пушкинская «Печаль моя светла», но сознание
лирического «я» растворяется в гармоничном как бы умиротворяющем пейзаже, на
фоне чего смерть близкого существа, объекта привязанности, «боль потери»
смягчается, теряет остроту. В стихотворении намечаются в общем-то ключевые отношение
существования: жизнь (любовь) и смерть, отдельное сознание («я») и целый мир
(пейзаж).
Но… вместо того, чтобы углубиться в
эти фундаментальные основания бытия, автор снимает создавшееся напряжение –
наивным оптимизмом: кот умер, но у меня теперь есть другой. Мысль о
невозвратности исчезает, происходит чисто позитивистское решение коренного
вопроса бытия, мол, жизнь продолжается: ритмически выделенное «Рыжий! Котик ко мне бежит», как бы
противопоставляется всему печальному, что было. К слову, и соединяется с
пейзажной темой (рыжее солнце). Поэтому
можно говорить даже о кольцевой композиции.
Главная проблема в том, что
лирический герой прикоснувшись к смерти – вспоминаем сильное место о
коте-фантоме – отказывается посмотреть ей в глаза и преодолеть ее в акте
художественного выражения, хотя потребность этого смутно чувствует (в
оптимистическом финале обозначена именно эта потребность преодоления). Субъект
сознания и речи сам по себе так и не втягивается в ситуацию смертности: уже не
кота, а и себя как представителя «всего живого», не входит в ситуацию единственности
своей жизни и смерти. Поэтому драма бытия приобретает облегченный вариант:
одного кота оказывается можно заменить другим котом. А заменить любимое существо другим нельзя. Это будет уже просто
что-то другое в жизни. Конечно, жизнь продолжается, но стихи – это не житейская
мудрость и не бальзам на раны.
Проблема стихотворения в том, что при
ощущении явного творческого потенциала автора (чувство композиции, сильные
изобразительные моменты), в его финале не происходит перезагрузки сознания: из
глубин жизни, к которым автор прикоснулся, он выскакивает на ее поверхность,
оказывается не готовым принять бой, поэтому вместо полноты бытия, радости
постижения тайны существования, получаем облегченный хэппи-энд.
Дело не с том, что конец хороший –
он может быть сколь угодно превосходный и светлый, более того – и должен быть
хороший – но никак не легковесный, верхоглядный, примирительно-оптимистичный и
отказывающий тайне в праве быть приоткрытой, а самому себе в смелости этого
откровения.
В завершение взглянем на вопрос о
художественном слове другой – с первого взгляда покажется, что более внешней,
формальной стороны. Бывают стихи совершенно иного свойства, больше связанные с
музыкальной стихией, мимолетным настроением, выраженным в звуке. В таких стихах
звуковая сторона преобладает над образно-смысловой. В общем-то в каждом
настоящем стихотворении звук и смысл – одно целое, неотделимое, одинаково
важное, поэтому разговор о преобладании звука или образно-смысловой
составляющей условный: в одних стихах сразу обращает на себя внимание звук, в
других образ и смысл, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все это
органическое целое.
Я не стану подробно анализировать
стихотворение нашей конкурсантки, а только приведу его начало в качестве
примера и коротко прокомментирую его. Это стихотворение на украинском языке:
Прилинув день, весняний день,
осяйний.
Той самий день,
веселий день, п’янкий, духмяний.
Далее стихотворение развивается именно в
таком русле – нанизывание определений весеннего дня:
О мій квітневий, мій квітучий і
вітальний.
Мій веселковий, ніжно юний, кольоровий,
Птахоподібний, всім потрібний,
барвінковий…
Однако в этом нанизывании,
одновременно с определением, уточнением, расширением сферы эпитетов
выстраивается некая мелодическая линия, легкий приятный напев, причем, чем
меньше логико-смысловой акцент на отдельных характеристиках весеннего дня, тем парадоксально
сильнее музыкальность текста. Главная сила стихотворения в его импрессионистичности:
в звуках и множестве мимолетных ощущений – запахов, красок, которые
переживаются в сознании субъекта речи как личное отношение. Интонация легка,
стремительна.
Обратим внимание, что «весняный» и
«осяйний» почти анаграммы – осяйний – по-русски лучезарный – соединяется с
весенним, усиливая значение светоносности весны и слово «день» продолжает эту
же линию – света.
Первая строка в этой логике видится
чрезвычайно светлой, исполненной весеннего дневного света. Ощутима и
приподнятость настроения, легкость, подвижность, полётность этого дня (прилинув
– прилетел, но энергия движения в слове «прилинув» совершенно иная, что ли
более полноводная, теплая и нежная). Вся эта художественная речь транслирует
внутреннее состояние лирического субъекта, которого переполняет дух весны. По
самым строгим меркам – первая строка этого стихотворения высокохудожественна.
Дальше по тексту будут и «провисания», но начальной «веселости» и «легкой
светлости» весеннего дня, этой инерции в принципе хватит на все стихотворение.
Это тоже полнота бытия, в ощущении, в напевной легкости в мимолетности красок,
запахов и звуков.
Завершение стихотворения такое:
Всеобіцяючий,
завжди бажаний,
Ти вимріяний в
снах, як мій коханий.
В общем-то, видим, что верх берет
логико-смысловой момент – светлое стремительное и легкое весеннее настроение
выливается в образ возлюбленного.
Возможно, кому-то финал даже понравится, хотя общая стремительность и полет
несколько отяжеляются. Впрочем, здесь уже это дело самого автора, как ему
нравится. Готовясь к этому выступлению, я
выбрал для разговора более 10 текстов (в том числе и прозу), но о каждом
сказать не получится, потому что всякое небольшое произведение, где сила
художественного слова явилась хотя бы отчасти, уже требует многих и многих
пояснений… Хочу пожелать юным авторам удачи и веры в свои силы. Главное для начинающего автора – это ответственное
отношение к тому, что делаешь, строгость к самому себе, требовательность
лучшего.
Комментариев нет:
Отправить комментарий