Эстетическое видение и подлинная реальность в творчестве Бориса Рыжего

Миннуллин О.Р.

Эстетическое видение и подлинная реальность в творчестве

Бориса Рыжего

Доклад на конференцию молодых ученых «Филология 21 века»

 18. 04. 2013, Донецкий национальный университе

В переписке с Ларисой Миллер («Урал» 2003 № 6) Борис Рыжий как бы пунктиром очерчивает свою эстетическую программу: «У меня такое впечатление, что стихотворчество станет поэзией тогда, когда поэты перестанут врать. Но эта ложь неосознанная, просто слова оторвались от предметов». И еще: «В юности я написал целую гору “метафизических” стихотворений, в которых слова ровным счетом ничего не значили. И знаете, кто меня спас? Некрасов! “Председатель казенной палаты...”

Я вдруг понял, что это вполне реальный председатель, и после этого год не писал. Надо же, думал, настоящий председатель, как он может быть поэзией? Но с годами понимаешь, что если не опишешь свое время, то кто это за тебя сделает. Конечно, можно и соврать для «поэтичности», но это будет унижением опять-таки времени, единственного, что мы имеем, памяти».

 Наконец еще один фрагмент, эпиграф к книге «Оправдание жизни»: «Я думаю, поэт должен выступать адвокатом… по отношению к жизни – мы, поэты, должны оправдать ее… Мне хотелось, когда я писал стихи, оправдать жизнь», - Борис Рыжий.

Тема назначения искусства и его сложных отношений с жизнью, а потому и вопрос об отношении эстетического и подлинно реального для этого автора очень важны. Давайте внимательнее присмотримся к одному программному стихотворению этого поэта «Из Свердловска с любовью». Возможно, не всем оно знакомо, поэтому я прочту его полностью.

Приобретут всеевропейский лоск

слова трансазиатского поэта,

я позабуду сказочный Свердловск

и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне не выпало остыть,

в Париже знойном, Лондоне промозглом,

мой жалкий прах советую зарыть

на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,

но вычурной и артистичной позы,

а потому, что там мои кенты,

их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах

закончившие ШРМ на тройки,

они запнулись с медью в черепах

как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой.

Пластполимер пускай свистит протяжно.

И женщина, что не была со мной,

альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,

где лица наши будущим согреты,

где живы мы  в альбоме голубом,

земная шваль: бандиты и поэты.

Как и всякое художественное произведение данное стихотворение содержит определенную эстетическую программу – ключ к собственному пониманию, а также свое толкование природы и специфики поэтического искусства в целом. Разберемся в этом.

В стихотворении с первых строк взаимодействуют две темы, за которыми стоят две различные формы существования человека: 1) эстетическое измерение бытия (и связанные с ней темы поэта, поэзии, литературы, сюда же присоединяется тема «бытия-не здесь» и вообще любого инобытия в соответствующем поэтико-стилистическом выражении); 2) контекст подлинного, нехудожественного переживания бытия, «чистой эмоции» и необработанной, неготовой реальности (топос Свердловска девяностых и соответственно связанные с ним мотивы и лексико-семантический пласт).

Легко поддаться соблазну соотнести проявления эстетического видения с позицией автора-творца, а переживание бытия в качестве невымышленного мира, где «я» предстоит «жить и умирать» (М. Бахтин) с уровнем героя. Отделить субъектов одного от другого, вписав все в рамки классических представлений эстетики. Однако означенные сферы, кругозоры, подходы к существованию тесным образом переплетены, часто трудноотделимы друг от друга. Субъектные сферы и связанные с ними образы пространства и мира вообще в стихотворении зачастую совмещены.

Так, например, «Свердловск» (где Вторчермен, Пластполимер и, так сказать, необработанная реальность) у Бориса Рыжего оказывается «сказочным», т.е. в некотором смысле инобытийным, хотя этот топос явно противопоставлен «олитературенным», «опоэтизированным», поданным как готовые культурные образы «знойному Парижу» или «промозглому Лондону».

Субъект в искустсве никогда не может быть монологичен. Человек вообще, напомню, диалогистов, – это встреча: конечного и бесконечного, смертного и бессмертного, «я» и «другого». Человек - тот, кто совмещает роли «зрителя и участника в драме существования» (Н. Бор). Лирический субъект, соответственно – это всегда отношение, а не единичное «я». Автор и герой в лирике не существуют друг без друга.

Причем привилегированность авторского видения в данном случае явно проблематична. Позиция эстетического видения – бахтинская «внежизненная находимость», по верному суждению Владислава Просцевичуса, не достигается, а является изначально данной человеку, определяя его как родовое существо. В произведении же искусства эта позиция только очищается от посторонних «примесей». Парадоксально, что в акте этой «очистки» (катарсиса) человек приходит не к инобытию (in blau – в синеву), а навстречу бытию, к обнажению подлинного существования. И тем сильнее лирическое искусство, чем напряженнее обнажение, чем тоньше грань между ним и «живой жизнью».

С другой стороны, говоря о проблеме перегруженности стихотворений жизненными подробностями быта, Борис Рыжий писал: «Я много думаю об этой самой “форточке в небо”. Мне самому зачастую душно. Самое страшное, что рецептов никаких нет. Больше воздуха за счет вымысла и меньше истерики... больше света...». В самом деле – подлинно-реальное  существование и эстетическое начало соединены в лирической поэзии антиномичным образом.

В третьей строфе стихотворения Бориса Рыжего означенное противопоставление инобытийного, здесь «артистического» и подлинно реального озвучивается прямо – говорящий акцентирует внимание на том, что его завещание (а по жанру данное стихотворение именно завещание) не столько дань жанру, сколько жизненное «понятие», этическая потребность.

Не в плане не лишенной красоты,

но вычурной и артистичной позы,

а потому, что там мои кенты,

их профили на мраморе и розы.

С одной стороны, наблюдается авторефлексия жанра – осознанная реакция на свой собственный жанровый канон, отталкивание от него. А с другой стороны,  героем движет жизненное веление долга (некоторый, если хотите, кодекс чести, «понятие»), которое, по сути, оказывается полностью в рамках жанра. Жанр, искусственность и литературность как бы попираются, но именно благодаря этому отталкиванию жанр завещания вновь обретает жизнь именно как лирическая поэзия, а не как готовая литературная форма. Литература (поэзия) творится как бы отказом от литературности, поэтической жанровости.

Но еще одно любопытное наблюдение: розы, которые на могилах «кентов», отзываются в слове купоросный. Роза – глубоко традиционный поэтический образ, даже избитый образ – примета литературности, «купоросный» - относим к ряду образов неготовой действительности, где Вторчермет. И все же «купоросный» как бы совпадает с «розами» (становится художественным образом здесь и сейчас). Помимо этого розы – еще и образ традиционной, опять таки, по-особому жанровой каноничной блатной песни. Литературность, искусство и жизненное начало проглядывают друг через друга. В конце концов – ведь и профили на мраморе – не люди, а их изображения. Но изображения – эти художественные образы только в стихотворении, в видении автора-творца, а не в мире героя, где и существует это кладбище. Если можно так выразиться – это такой художественный образ, который стремиться быть нехудожественным и вообще не образом, это нечто инобытийное, но в сути своей нехудожественное.

Обратите внимание на рифму «красоты – кенты», вновь видим обнажение основополагающей оппозиции прекрасного и прозаически жизненного.

Хотелось бы обратить внимание на особость того, что здесь мы называем прозаически жизненное. В герое говорит определенное время (эпоха), определенная социальная группа – «свердловские кенты 90-х», «окончившие ШРМ на тройки». Все это неизбежно поэтизируется, стремится к завершенности себя как образа – эта «живая жизнь» неизбежно мгновенно олитературивается, становится образом, и все же «там внутри» «дышит» чистая эмоция.

Подлинное бытие в свою очередь оказывается также некоторой идеальной сферой, мифопоэтической областью, соединяющей мир поэзии, мир истории, биографии (тоже по-особому идеальные) и мир поступка. Два дискурса – эстетико-поэтический и внеэстетический, бытийный – сходятся здесь в едином пространстве поэтического мира. Эта подлинная реальность – это уже не реальность поступка, а особая идеализированная реальность, сходная с реальностью мифа, вечно длящееся продолжение художественного целого лирики за пределами раз и навсегда данного текста.

Несколько слов о языке стихотворения. На конференции 2006 года, посвященной 70-летию Михаила Моисеевича Гиршмана профессор Рымарь из Самары представлял доклад, на котором выдвигал тезис, что новое слово впервые всегда является в неком творческом акте, который, по типу подобен поэтическому. И тогда ему был задан вопрос: а как быть с такими словами как «горгаз» или «Донэлектросталь». На что он улыбнулся и сказал, что такие слова, конечно, являются впервые не в поэтическом акте. В сущности это спорно. Обратите внимание на слова «Вторчермет» и «Пластполимер», которые по типу именно такие, о какие говорил Николай Тимофеевич Рымарь.

В творчестве Бориса Рыжего они может быть впервые в полноте открывают свой поэтический смысл, особенно это касается «Вторчермета», который у поэта явно мифологизируется (во множестве текстов), олицетворяется, приобретает голос, возможность говорить и как будто получает живую душу, становится явленной, одухотворенной сущностью. Это видно даже по одному стихотворению.

Значимо уже то, что здесь «Вторчермета» рифмуется с «поэта». В рифме столь далекие, противоположные в сущности области (проза жизни и  прекрасное, поэзия) сопрягаются, сближаются творческим усилием.

Строки

Пусть Вторчермет гудит своей трубой.

Пластполимер пускай свистит протяжно

 в масштабах художественного мира своеобразный эквивалент колокольного звона или трубы Гавриила, сигнализирующей о присутствии высшего начала. Это и тризна, почтение по отношению к ушедшим и звук бытия, неистребимого и вечно длящегося.

У поэтов, которые обращаются к лексике неосвоенной поэзией (экзотизмам, аббревиатурам, непривычным для литературно-поэтического контекста топонимам и т.п.) рифма приобретает тематическое значение. Т.е. в рифмующуюся пару выносятся ключевые слова темы (например, у Маяковского это приобретало форму специальных упражнений, известна его тяга к экзотической рифме), сближение это часто контрастно, даже эпатажно (не про нас – Монпарнас). Подобный процесс наблюдаем и у Бориса Рыжего – уже в первых строках рифмуется «всеевропейский лоск» и «Свердловск» -  в первом словосочетании есть все звуки рифмующегося слова. Сближаются противоположные контексты. Пример сближения «далековатых» (М. Ломоносов) понятий в рифме Бориса Рыжего

На окошке на фоне заката

Дрянь какая-то жёлтым цвела.

В общежитии жиркомбината

Некто Н., кроме прочих, жила...

Поэтизм и прозаизм, причем какие!

В анализируемом стихотворении обращают на себя  внимание некоторые, если позволительно так выразиться, «неуклюжие обороты речи», связанные с кругозором героя. Например, существует два варианта текста стихотворения «мой жалкий прах прошу похоронить» и «мой жалкий прах советую зарыть» на безымянном кладбище… Однако вариант более аккуратный и нейтральный «прошу похоронить» остается в черновиках, в печать идет «советую зарыть». Стилистически более сниженный, даже грубый и при этом обладающий яркой автоизобразительностью   (изображает самого субъекта речи) вариант автор оставляет. Вряд ли это можно связать с дурным вкусом, на протяжении немалого времени этот поэт работал редактором отдела поэзии в журнале «Урал». Здесь первостепенное значение имеет именно эта самоизображение говорящего. С точки зрения, например,  теории Бориса Кормана – здесь перед нами стилистически выраженный кругозор лирического героя, который явно уже, чем кругозор автора.

Еще один момент – «закончившие ШРМ». Правильно было бы «окончившие», но опять таки в кругозоре того, кто окончил школу рабочей молодежи – это будет звучать «закончившие». Стилистическая примета этого суженного, связанного с интенцией героя (чей голос говорит о жизни) кругозора.

«Тот, кто говорит в лирике, -  это герой, а тот, кто его слышит, автор-творец», - говорил на недавней конференции Валерий Игоревич Тюпа. Этот тезис удачно дополняет кормановскую концепцию.

Однако нам представляется, что в этом геройном кругозоре, где над незаинтересованным созерцанием явно преобладает чистая эмоциональность смертного существа, выявляется собственно лирическое начало. Чистая эмоциональность. Выражение конечного существа, голос смертного, углубленного в бытие сознания – первичнее, сильнее и значимее, чем позиция внежизненного созерцания.

Хотя эта вторая неизменно присутствует здесь же – в самих жанрах завещания и послания, которые составляют жанровую основу стихотворения это априори прописано. Завещание как воображение того, что будет, когда «я» уже не будет существовать и послание как голос «оттуда», голос, источник которого не здесь, где «слышат» - в сущности, тоже инобытие. Только на фоне этой жанровой позиции вненаходимости голос героя приобретает такую силу и глубину. Но то, что составляет подлинность, если хотите соль лирической поэзии, - выявляется именно в этой позиции героя – вспомним Бахтина, «того, кто должен умереть». Прорыв к бытию, преодоление заранее данной позиции «вненаходимого» зрителя, если хотите, возвращение из «забытия», из смерти – и есть то, что открывает полноту бытия в лирике.

Раздавшийся голос другого (должного умереть) как напоминание, что мир еще существует, небольшое чудо.

Финальный поворот лирического сюжета открывает привычную для жанра памятника-завещения перспективу встречи (общения) с «далеким потомком» (Е. Баратынский) в идеальном мире будущего, неизменно благодатного, в контексте стихотворения «согревающего» будущего. Формой этого инобытийного существования оказывается «голубой альбом» фотографий, который открывает неизвестная женщина, фактически «незнакомка», а поэтому и смотрит на  лица незаинтересованно, в некотором смысле эстетически созерцательно. Но не как на вымышленный мир, а как на «другой», отдельный, но подлинный мир! В финальной строфе голубой альбом является дважды, при этом сам с собой рифмуется – здесь жизнь длится не прекращаясь, бытовой контекст окончательно эстетизируется.

Семантика голубого цвета для Рыжего традиционна – порыв к идеалу, прекрасному инобытию, эстетизированной вечности. Сравни:

Душа моя, огнем и дымом,

 путем небесно-голубым,

 любимая, лети к любимым

 своим.

Финальная строка опять же обнажает главную тему: искусство и жизнь, мир созерцания и мир созерцаемый, творящий и сотворенный, действительный и инобытийный. Обратим внимание, что ранее голубой цвет уже появлялся в стихотворении – это цвет снега на кладбище («на купоросных голубых снегах»): образ, где сходятся жизненное и внежизненное (инобытийное). Поэтому и альбом голубой, потому что по своей сути совпадает с образом голубых снегов – прошлого, воспоминания, идеализированного остановившегося времени, бытия в смерти.

Снег голубой, потому что он купоросный – присутствие темы промышленности, заводов – выше говорили об образе Вторчермета и Пластполимера – подлинное бытие внутри эстетического видения.

 В финале высказывание вновь врывается стилистически сниженное, а в контексте  литературно аккуратного финала, стилистически чужеродное слово из кругозора героя «шваль», причем с эпитетом «земная». Эта характеристика, в общем-то самохарактеристика, благодаря эпитету должна быть отнесена одновременно и к кругозору поэта, так сказать, с небесной высоты глядящего на жизненный мир, т.е. вызвучиваются два голоса одновременно, соединяя планы геройного и авторского существования, мир чистой эмоции и эстетическое видение. Через двоеточие – открывается, прямо называется смысл этих двух голосов их источник «бандиты» и «поэты». Слова оканчиваясь одинаково на «-ты» в некотором роде приравнены. Самохарактеристика «шваль» звучит и - бандитской грубостью и артистическим кокетством поэта.

Как у Пиндара по верному наблюдению Н.П Гринцера «слава субъекта и объекта творчества окончательно смыкаются», так и здесь автор и герой раскрываются как цельный человек, диалогически существующий бандит-поэт, если хотите.

Начало подлинности существует в лирическом произведении от начала до конца, равно как и эстетическое измерение, т.е. не происходит «растворения» одного начала в другом, каждое из начал существует как непроницаемый необходимый элемент лирического целого. Только композиция из этих элементов (их отношение, диалог) образует саму возможность лирического высказывания.