ТРАНСФОРМАЦИЯ ЛЕГЕНДЫ О СМЕРТИ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
В РАССКАЗЕ В.Т. ШАЛАМОВА «ШЕРРИ-БРЕНДИ»:
ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Интерес гуманитарных наук
к фигуре и творческому наследию Варлама Тихоновича Шаламова беспрерывно, а в
последние годы особенно интенсивно, нарастает [1, 3, 5, 9, 15]. «Незамеченная
революция» [9], которую писатель осуществил в русской прозе в
середине минувшего столетия, сегодня в центре литературоведческого внимания, как отечественных
филологов, так и западной науки о литературе.
Обратимся к анализу
интертекстуальных и контекстуальных связей рассказа «Шерри-бренди», в особенности взаимосвязей с главным
источником, легшим в основу произведения, – легендой о смерти Осипа
Мандельштама. Анализ будет также направлен на уяснение ряда особенностей
поэтики «новой» («плутонической») прозы, предложенной писателем: концепции искусства, которую В.Т. Шаламов развивал и в теории, и на практике.
1
В основу рассказа «Шерри-бренди»
положен расхожий в арестантской среде Дальнего Востока 30-х годов сюжет об
умирающем поэте Осипе Мандельштаме. История эта полулегендарна и представляет
собой часть персонального мандельштамовского мифа.
Надежда Яковлевна
Мандельштам в своих «Воспоминаниях» пишет: «…слух о его (О.Э. Мандельштама. – Автор)
судьбе широко разнесся по лагерям, и десятки людей передавали мне лагерные
легенды о злосчастном поэте. Не раз вызывали меня на свидание и возили к людям,
которые слышали – на их языке это звучало: «я наверное знаю» – про О.М…
Находились и свидетели смерти…
Кое-кто сочинял новеллы о
его смерти. Рассказ Шаламова – это просто мысль о том, как умер Мандельштам и
что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего поэта своему
брату по искусству и судьбе. Но среди новелл есть и другие, претендующие на
достоверность и украшенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что
он умер на судне, отправляющемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ,
как его бросили в океан. К легендам относится убийство О.М. уголовниками и
чтение у костра Петрарки… Это типовой поэтический стандарт. Есть и рассказы
«реалистического» типа с обязательным участием шпаны: ночью постучались в барак
и потребовали «поэта». Р. Испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана?
Выяснилось, что гости зовут его к умирающему тоже поэту. Р. застал умирающего
Мандельштама» [7, с.
363–364].
Популярность и
вариативность этой легенды и ее востребованность в литературе середины столетия
легко объяснима. Фигура поэта и его трагическая судьба перерастают в символ
времени, рельефный образ культурного сознания, персональный миф становится
продолжением общенационального исторического бытия (тоже по-своему
мифологизированного).
Процесс превращения
судьбы в легенду – источник литературных сюжетов, носит противоречивый
характер: поэзия и жизнь, зачастую противостоящие друг другу, здесь устремлены
к одной точке. Непросто разобраться, что, выступает в роли определяющего
источника такого мифа, ведь его сотворение происходит в большей степени не на жизненно-биографической,
а на поэтической территории. Первоисточник этого идеального по своей природе
феномена не столько жизнь, сколько мифопоэтическое сознание.
Дело не только в
функционировании образа и связанных с ним сюжетов в культуре: восприятии уже
сложившегося сюжета реципиентами, тяготеющими к его продолжению, к
сотворчеству, дальнейшему обогащению сюжета, и последующей мифологизации
личности. Дело еще и в том, что сам герой будущей легенды является активным
творцом этого мифа: и своей жизнью, и своим художественным творчеством (укажем,
на столь характерный для Серебряного века феномен жизнетворчества).
Наконец, возникает вопрос
о степени свободы или несвободы такого мифологического героя-творца от своей
легенды. Ее начало может лежать за пределами его собственной биографии. Сама
биография (рассказанная жизнь) и творчество способны включаться в уже
существующий мифологический контекст. Так понятая биография легко становится
продолжением уже существующего мифопоэтического сюжета, вырастает из
наличествующего в художественно-поэтическом сознании определенной эпохи (или
даже всей культуры) мифотворческого импульса.
Тем более вышеизложенное
правомерно в отношении сюжетов, связанных с Осипом Мандельштамом, который остро
чувствовал эту сторону поэтического творчества, переживал феномен творения такого
мифа как факт личной биографии и собственного понимания поэтического
творчества. Вспомним финал одного из самых известных стихотворений поэта «Я не
слыхал рассказов Оссиана» (1914):
И снова скальд чужую
песню сложит
И как свою ее произнесет.
Н.Я. Мандельштам
упоминает, что лагерные стихи ее мужа были весьма популярны среди арестантов.
Их передавали по памяти, царапали на стенах, «кое-что несомненно надиктовано
самим Мандельштамом, потому что ни в какие списки не попадало» [7, с. 365]. Поэт,
воплощает свое творческое бытие в стихотворениях. Их бытование в коллективе
способствовало сближению поэтического и биографического контекстов, поэзии и
жизни. Стихи сливаются с образом человека, а человек уже тогда начинает
приобретать очертание «бродячего» сюжета. Поэзия видится продолжением жизни, а жизнь
преобразуется в форму существования поэтического мифа. То, что было поэзией,
вдохновением в стихах оказывается духовной
составляющей биографического мифа.
В логике жизнетворчества,
конструирования такой мифопоэтической биографии особым структурно важным
моментом оказывается смерть поэта. «Смерть художника не случайность, а
последний творческий акт, как бы снопом лучей освещающий его жизненный путь…
Почему удивляются, что поэты с такой прозорливостью предсказывают свою судьбу и
знают, какая их ждет смерть? Ведь конец и смерть – сильнейший структурный
элемент, и он подчиняет себе все течение жизни. Никакого детерминизма здесь
нет, это, скорее, надо рассматривать как свободное волеизъявление. О.М. властно
вел свою жизнь к той гибели, которая его подстерегала…
Зимой 32-33 года, на
вечере стихов О.М., в редакции «Литгазеты», Маркин вдруг все поняли сказал: «Вы
сами себя ведете за руку и ведете на казнь». Это перифраз строчек О.М. в
варианте одного стихотворения: «Я за руку себя по улицам водил». О.М. постоянно говорил в стихах об этом виде
смерти…» [7, с. 147].
«Сноп лучей», о которых
говорит Н.Я. Мандельштам – это образ, отсылающий к стихотворению Осипа
Мандельштама «Может быть, это точка безумия…» (1937), которое сам поэт в одном
из черновиков назвал «своей архитектурой» [8, с. 567]:
Может
быть, это точка безумия,
Может
быть, это совесть твоя –
Узел
жизни, в котором мы узнаны
И
развязаны для бытия.
Так
соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный
свет-паучок,
Распуская
на ребра, их сызнова
Собирает
в единый пучок.
Чистых
линий пучки благодарные,
Направляемы
тихим лучом,
Соберутся,
сойдутся когда-нибудь,
Словно
гости с открытым челом, –
Только
здесь, на земле, а не на небе…
По
мнению современной исследовательницы Дарьи Макагоненко: «Поэтическая
формула – «Соборы кристаллов сверхжизненных» – не что иное, как кольцовские
мицеллы, или, пользуясь современной терминологией, ДНК. То есть луч света,
который, по мысли Фламмариона, вечно хранит информацию и – перенесет и воссоздаст
жизнь в другом мире» [6, с. 334].
Поэт
собрал свои «лучи» – творческую энергию своей поэзии в единый луч, последний
творческий акт, которым в мифологической перспективе оказывается его
собственная смерть. Но в этой смерти происходит открытие возможности
своеобразного бессмертия – образ умирающего поэта становится «блуждающим»
сюжетом. Источник творческой энергии, которая его питает, – это поэтический миф
Осипа Мандельштама, «ведущего себя за руку», вечно творящего свою смерть в
легенде. Здесь поэтическое событие и подлинное бытие совмещаются.
Второй
арест Варлама Шаламова случился в 1937 году, он пришелся на туже волну арестов,
под которую попал Осип Мандельштам. Очевидно, что либо на пересылке, либо в
лагере писатель и воспринял этот расхожий сюжет о смерти поэта, воспринял
поэтический потенциал создавшегося образа-мифа (возможно, первоисточником
сведений об Осипе Мандельштаме для В.Т. Шаламова оказываются врачи
пересыльного лагеря под Владивостоком).
«Шерри-бренди»
никоим образом не претендует на документальность, а по определению Н.Я. Мандельштам
«дань пострадавшего художника своему брату по искусству и судьбе». С другой
стороны верно и замечание литературоведа Павла Нерлера: «Простой цеховой
солидарности – зэковской и писательской – тут недостаточно, налицо иная глубина
проникновения, быть может, в один из самых дорогих сердцу образов» [10]. Да и та же Н.Я. Мандельштам
в письме В.Т. Шаламову отмечает: «Это точность, в миллион раз более
точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой
глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд
углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины» [10].
Естественно,
нельзя говорить о буквальном совпадении образа умирающего поэта в рассказе
«Шерри-бренди» и образа легенды. Нельзя отождествлять и героя легенды с
реальным Осипом Мандельштамом, также не следует приравнять биографического
Мандельштама и постулируемого в его поэзии лирического двойника. Герой,
созданный писателем, – плод его
творческого воображения, его авторской активности, а легенда принадлежит
коллективному поэтическому сознанию. Биографический человек и герой лагерной
легенды также очевидно разнятся. Различие
лирического субъекта и биографического «я» – осмысленный наукой факт.
Однако
при ощутимом различии между названными субъектами существует глубинная связь.
Основание для этой связи – поэтическое сознание, соединяющее столь разные
величины в одно сложное, но неразделимое целое. Герой легенд, образ поэта и
человека, а также лирический субъект, воссоздаваемый в поэзии Осипа
Мандельштама входят в творческое сознание В.Т. Шаламова, так сказать, на равных
правах, «переплавляются» в единый образ при определяющей эстетической
активности самого автора рассказа «Шерри-бренди». Поэтический образ поэта в
рассказе В.Т. Шаламова – эта некоторая форма бытия после смерти Осипа
Мандельштама, продолжение его мифа и того творческого импульса, которым было
его творчество и жизнетворчество.
Примечательно,
что В.Т. Шаламов позиционировал свою писательскую работу как «преодоление
всего, что может быть названо «литературой» (см. на эту тему у
Е.А. Шкловского [14], параграф «Преображенный документ»). Стремление
переосмыслить и, возможно, перестроить границу подлинной жизни и искусства –
одна из основных линий творчества этого писателя (ср. «Шерри-бренди»: «жизнь и
была вдохновением»). Отчетливое различение источников образа умирающего поэта в
рассказе В.Т. Шаламова становится невозможным, границы жизни и искусства
оказываются зыбкими.
Формы
бытия и творческого воплощения Осипа Мандельштама преобразуются у Шаламова в
новую поэтическую форму, которая родственна первоначальной, но не сводима к
ней. Обратимся к анализу рассказа.
Комментариев нет:
Отправить комментарий