Общение с Михаилом Моисеевичем Гиршманом

Опубликовано:      Миннуллин О. Р. Роль М. М. Гиршмана в формировании личности филолога // Культура в фокусе научных парадигм. – Донецк, 2019. – С. 78 – 85.

Филологический факультет ДонНУ, Донецк

С Михаилом Моисеевичем я познакомился в 2001 году, когда мне было только 15 лет.  Моя учительница литературы Людмила Игоревна Иванова привела меня в школу «Юный филолог», в которой М.М. Гиршман вел занятия вместе со своей женой Дианой Васильевной Дубининой.

Первая встреча была в особом кабинете, который Михаил Моисеевич как заведующий кафедрой тогда теории литературы и художественной культуры занимал. Там и сейчас еще хранится та гора книг, которая всегда его окружала (там же, кстати, располагалась и библиотека Центра изучения еврейской культуры, которым он руководил). Сейчас уже время стерло из памяти детали, но осталось воспоминание, что тогда я почувствовал, что столкнулся с человеком такой душевной организации, такого внутреннего строя, какого раньше я не знал. Это был сложный и мудрый человек, профессор, наставник, иудей – тогда мне ребенку из окраинного макеевского поселка, из безрелигиозной шахтерской семьи – это было удивительно. Но даже моей малой чуткости хватило, чтобы уловить, что передо мной источник, который может наполнить мою жизнь каким-то иным содержанием.

М. М. Гиршман не был религиозен в каком-то внешнем смысле, но та традиция, из которой он «произрастал», была глубоко духовной, и это, ясно, накладывало отпечаток на всю его личность, это чувствовалось. Неоднократно я слышал от него такую фразу: «Человек не Бог, и даже если бога нет, человек все равно не Бог». Интерпретации здесь возможны различные, поэтому, чтобы не исказить смысловой посыл, который в эти слова вкладывал Михаил Моисеевич, я от истолкования воздержусь. Как бы там ни было – именно отношения человека и Бога в смысловом фокусе этого, кажется,  вполне светского размышления.

Михаил Моисеевич согласился быть научным консультантом по моей работе в Малой академии наук  работа называлась «Время в романе Г. Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Гиршман сразу пояснил, что он хотел бы, чтобы я занимался русской литературой, и предложил, в частности, попробовать что-то написать о Достоевском, о рассказах из «Дневника писателя» (позже, когда я поступлю на первый курс университета, этот материал сохранится в качестве предмета моего исследования). Людмила Игоревна пояснит мне тогда: Гиршман считает, что ученик должен «ободрать коленки» на Достоевском (понять, в чем состоит труд литературоведа, обратившись к творчеству Достоевского). Этот комментарий мне запомнился. Сейчас я не уверен, считал ли так М.М., но то, что формирующемуся филологу, помимо прочего, необходима работа с классическим материалом было для него естественной мыслью: классика обязывает и воспитывает во всех смыслах.

М. М. Бахтин

На первом курсе воспитанников Донецкой филологической школы взращивали на Бахтине, можно даже сказать, что Бахтин преподавался в избытке. Научный стиль этого ученого хорошо известен, как сложный, неоднозначный, почти герметичный для неофита. Откровенно перенасытившись работами М. М. Бахтина, я, убежденный в своей филологической даровитости первокурсник, решил, что могу, если не лучше, то также. И уже через пару недель принес Михаилу Моисеевичу  исписанную  общую тетрадь со своими соображениями о Достоевском. Мой руководитель через три дня вернул мне эту рукопись с коротким, но выразительным комментарием: «Это же невозможно читать!».

То, что я предложил, было похоже на околофилологический поток сознания – и я тогда понял, что писать нужно как-то яснее (тогда себе сказал, мол, «не в стиле Бахтина»). Подобные ремарки Михаила Моисеевича («Яснее», «не ясно», «прояснить», «нужно подробнее объяснить взаимосвязь…») на полях моих курсовых работ будут регулярны. С позиции М. М. Гиршмана, как я для себя это определил, мысль должна быть выражена предельно ясно, но без редукции, без «округления». Эта установку наставника я взял на вооружение.

Еще одним постоянным требованием Михаила Моисеевича к моим научным текстам было «необходимо грамматико-стилистическое совершенствование текста». Над этим, я думаю, мне следует работать и сейчас. Согласно Гиршману, «писать хорошо»  – это точно, прозрачно и вместе с этим глубоко.

У Михаила Моисеевича вообще была своя система знаков, которые он оставлял на полях работ студентов и аспирантов (должно быть, и докторантов). Например, «+» - значит «хорошо», а «+!» - это уже исследовательская удача. Если просто «!» - значит, здесь, именно в этом направлении, плодотворно двигаться, а если «?» - значит, «нужно сказать яснее» или просто, «написанное спорно». Бывало и «?!» - это уже что-то вопиющее. Еще в его «криптографии» были вертикальные черточки – одна, две или три: чем больше черточек, тем глубже мысль.

На втором курсе, уставший от Достоевского, я решил проявить инициативу и предложить Михаилу Моисеевичу заниматься чем-то другим… Чем? Не творчеством Юрия Олеши, которое меня тогда привлекало, не сказками Бажова Гиршман заниматься мне не дал (думаю, в глубине души считая их художественно не совершенными).

Мои поиски вылились в обращение к изучению творчества сначала Людмилы Петрушевской, а затем Варлама Шаламова. Михаил Моисеевич предлагал мне написать Людмиле Стефановне письмо – предложить вопросы, а после, если будет ответ, применить это в научной работе. Помнится, тогда он сказал, что, может быть, преподавателю обращаться с анкетой к известной писательнице не совсем удобно, а вот студенту начальных курсов самый раз. Как раз тогда (16 лет назад) только вышел «Девятый том» Л. Петрушевской, статьи и воспоминания, которые меня впечатлили. Но я  почему-то не решился на такое письмо, о чем сожалею.

К этому же времени относится и чтение книги  Василия Кандинского «О духовном в искусстве», которую дал мне читать Михаил Моисеевич. Он вообще постоянно давал читать книги из своей необъятной библиотеки, причем, зачастую это были книги, подписанные их авторами – Л. Тимофеев, М. Гаспаров, Б. Эйхенбаум, С. Бройтман, В. Тюпа… Конечно, чтение такой книги чуть ли не священный трепет, ты чувствовал свою прямую причастность Большой Науке, академической традиции. Книга Кандинского, конечно, была самой обыкновенной, но о ней я всегда вспоминаю в связи с Михаилом Моисеевичем и не так давно даже написал короткую заметку о связи его литературоведческой концепции с идеями, которые высказывает Василий Кандинский в этой книжке (Миннуллин О.Р. Об одном истоке теории художественной целостности: Василий Кандинский «О духовном в искусстве» // Культура в фокусе научных парадигм. – Донецк, 2017. – С. 87 – 90).

Далее последовало мое увлечение прозой Варлама Шаламова (это увлечение вернулось и сейчас). Я тогда писал о «Шерри-Бренди», «мандельштамовском» рассказе писателя, открывал для себя мир мемуаров Надежды Яковлевны Мандельштам и Ирины Павловны Сиротинской. Увлечен я был этим чрезвычайно (из этих материалов гораздо позже родилась статья  «Интертекстуальный анализ рассказа «Шерри-Бренди»: Шаламов – Мандельштам – Тютчев – Верлен»). Михаил Моисеевич, однако, не был в восторге от моего увлечения: нет, он не запрещал, но я чувствовал какое-то неприятие этого материала с его стороны. Вскоре он предложил мне заниматься лирикой – поэтическим творчеством Владимира Николаевича Соколова, которое стало объектом моих научных интересов на несколько лет.

Михаил Моисеевич считал Владимира Соколова «недооцененным» поэтом. М. М. Гиршман  читал многие его стихотворения наизусть: «Вот мы с тобой и развенчаны…», «Пластинка должна быть хрипящей…», фрагменты из поэмы «Чужое письмо»… Мой руководитель сожалел, что по творчеству Владимира Соколова до сих пор нет монографии (при том, что такие монографии есть о Давиде Самойлове, Александре Кушнере, Юрии Кузнецове…) и ориентировал меня в перспективе проделать такую работу, что, впрочем, так и  осталось неосуществленным.

Сохранился фрагмент комментария Михаила Моисеевича к моей статье о проблеме идентичности лирического субъекта в поэме «Чужое письмо»:

 «Работа О. Миннуллина.  В целом – хорошо, особенно анализ финала, «живой жизни» и «жизнетворчества».

Проблемой, по-моему, является отношение в поэтическом творении создания эстетической реальности («в которой могут жить и живут другие» М. М. Бахтин) и воссоздания «действительности познания» и «действительности поступка» – «действительного единства бытия-жизни» (М. М. Бахтин) (См.  М. М. Бахтин «Проблемы содержания…» (Вопросы литературы и эстетики), работы В. В. Вейдле, Е. Н. Невзглядова».

Мое общение в кругу филологов, многие из которых считали себя поэтами, неизменно влекло к тому, чтобы писать стихи самому и, конечно, хотелось что-то показать Михаилу Моисеевичу, на что я не решился – слишком велика была ответственность перед Филологом, Наставником, подлинным ценителем поэзии. Думаю, что это было верным решением: порой наша скромность – не что иное, как голос здравого смысла.

Зато, будучи студентом, я неоднократно обсуждал с М. М. Гиршманом стихотворные произведения моего друга Антона Бессонова. Михаил Моисеевич терпеливо выслушивал и всегда доброжелательно говорил: «Ну, это еще пока не творчество, а только предтворческое состояние». Однажды я принес ему довольно большой стихотворный опус А. Бессонова «Красивые женщины», который я решился сопоставить с знаменитым стихотворением Николая Заболоцкого (этот материал не исчез бесследно, а в переработанном виде вошел в состав более поздней работы; существует значительно отредактированная и дополненная материалами по творчеству Людмилы Петрушевской статья, опубликованная в сборнике «Статьи о литературе и словесном творчестве» «По следам «Некрасивой девочки»: «Как ангел» (1996) Людмилы Петрушевской и «Красивые женщины» (2007) Антона Бессонова»). Приведу здесь фрагменты этого стихотворения:

А. Бессонов

Да, я люблю красивых женщин -

За что их можно не любить?

От них на свете скуки меньше,

Они взрывают серый быт.

Возможно, кто другой стремится

К богатствам внутренних миров,

Не глядя на изъяны в лицах —

Но я к такому не готов <…>

Иду, инстинктами ведомый.

Инстинкты мне велят идти:

Влекут изящные объёмы,

Манят прелестные черты <…>

Моей согретая любовью,

Пусть расцветает красота!

В моей кровати изголовье

Пусть свет не гаснет никогда.

Котлеты слеплены из мяса,

Отлиты пули из свинца –

И я люблю твои прикрасы

Лишь до победного конца!

Эту довольно дерзкую выходку Михаил Моисеевич решил удостоить специальным вниманием, ответить письменно и подробно. У меня чудом сохранился листок с его комментарием стихотворения А. Бессонова (неопубликованный фрагмент из М. М. Гиршмана!).

«Недостаточно учитывается качественное отличие поэзии (здесь и далее выделено М. М. Гиршманом), обращенной к «счастью бытия», открывающей «младенческую грацию души», – и стихотворной беллетристики (или публицистики), не знающей бытийного масштаба, ограниченной прагматическим миром обособленного индивида. Он самоутверждается, «потребляя красоту» и отказываясь при этом от ее творческого познания и воссоздания в поэтическом слове – воссоздавая лишь «поверхность» (о чем вы хорошо пишете), которая является не формой красоты, а формой самоутверждения «иронического» индивида. И форма эта, по-моему, не может характеризоваться как «совершенная» (хотя бы из-за отсутствия музыкальности и обилия словесных «штампов» (зачеркнуто – «пошлостей» – О. М.). А «победным концом» в ее создании оказывается не звучащая «грация души», а постель. Красота же здесь, в лучшем случае, предстает как «сосуд, в котором пустота». «Огонь, мерцающий в сосуде», как и счастье бытия – за пределами этого текста».

Обращаясь к воспоминаниям о своем учителе (в самом высоком, восточном, смысле этого слова) хочется упомянуть о еще одном свойстве личности этого разностороннего, неисчерпаемого, по-настоящему духовно богатого человека, каким был Михаил Моисеевич, – умении всегда найти для своих учеников нужные слова.

Причем это распространялось не только на какие-то трудные, решающие моменты судьбы, моменты профессионального самоопределения или душевного упадка, когда слово мудрого наставника решает, куда склонится чаща весов в ситуации жизненного выбора (а несколько таких решающих бесед у меня было, за что я благодарен Михаилу Моисеевичу).

Нужные слова, верные и поддерживающие, были у Гиршмана и для всякого повседневного случая. Они были, доведены великим педагогом до уровня профессиональных формул, которые, однако, не превращались в лишенные живого человеческого чувства штампы. Всякий раз эти слова, добрые, мудрые, иногда ироничные (но при этом все же конструктивные!) оживали в его устах, исполненные смысла и искреннего человеческого участия.

Как правило, это были цитаты из хорошо известных авторов или мыслителей, которые, однако, преображенные личностью Михаила Моисеевича как бы обретали новую неповторимую авторскую интерпретацию, а иногда были и просто его слова. Например, уставшим от писания конспектов студентам он мог сказать: «Рука бойцов колоть устала», и настроение поднималось. Наверное, все его подопечные помнят его советы взять что-либо «в светлое поле своего сознания» или, его, полушутя произносимое, «сначала дела общественные, а потом личные».

Мне студенту, прибывающему на начальных курсах филфака в еще полудиком по филологическим меркам состоянии, он постоянно повторял строчку из Окуджавы: «Не оставляйте стараний, маэстро!». Но это было не нудно, хоть и назидательно, но как-то задорно. В самом деле, хотелось быть лучше, работать над собой.

Когда я мог не поступить в аспирантуру в силу не зависящих от меня обстоятельств (места могли просто не выделить), Михаил Моисеевич сказал, что, в крайнем случае, можно будет пойти сюда через год и добавил: «Это, конечно, драма, но не трагедия». Через некоторое время я подумал: в самом деле – не трагедия, отпустил ситуацию и благополучно поступил в том же году.

Когда я, с трудом справляясь с волнением, выходил на предзащиту своей кандидатской диссертации, а предзащита в нашем университете гораздо строже и по-научному принципиальнее, чем защита, в личной беседе мой наставник с улыбкой напомнил слова Бертольда Брехта:

Плохой финал заранее отброшен

Он должен, должен, должен быть хорошим!

Волнение, причиной которому были кое-какие подводные камни, имеющие место тогда в нашем научном сообществе, как рукой сняло. Слова вроде бы простые, но Михаил Моисеевич умел сказать простое как-то по-особенному. Может быть, ему помогал его природный артистизм или умение прекрасно читать стихи, но вернее то, что дело было не в словах, а в нем самом.

М.М. Гиршман ценил и воплощал в своей жизни принцип: «Общение смертных – бессмертно». Однажды, будучи еще студентом, я обсуждал с Михаилом Моисеевичем свой доклад на конференции. Там было что-то об онтологии творчества и о бессмертии, которое обретает художник в творческом акте. Мой научный руководитель обратил внимание, что я слишком легковесно обращаюсь с понятием творческого бессмертия: «Бессмертие-то это особое»,  – сказал тогда Михаил Моисеевич. Сегодня его уже нет с нами, но я уверен, что особое бессмертие – прежде всего продолжение в своих учениках, в длящейся жизни научной школы, которую он основал, – М.М. Гиршман обрел.